Страница 94 из 109
– Не говори ерунды, это был несчастный случай. Насколько я понял, вас там восемь человек тузили друг друга, его мог столкнуть и кто-то другой!
– Но все ведь из-за меня! – Павел взял стакан с остатками чего-то желтого и почти пустую бутылку и вылил ее содержимое в стакан. – Он сказал…
– Я знаю! – внезапно взорвался Цеста так, что в окруженном каменной стеной ночном саду отозвалось эхо. – И мне это осточертело! Сколько можно пьянствовать и ныть из-за того, что не можешь превзойти себя самого! Черт побери, ты пишешь прекрасную музыку! Что тут такого, если ты не можешь создать больше одного шедевра?! Ты написал свою Umsоnst и успокойся на этом!
Цеста шагнул к Павлу и коротким, жестоким ударом выбил стакан у него из руки.
Павел тихо ахнул, покачнулся, оперся о стол. Медленно выпрямился, потирая ударенную руку и опустив тяжелые веки. Расправил плечи, открыл глаза и посмотрел на Цесту неожиданно ясным взглядом, губы его искривила странная усмешка.
– Я создал свой шедевр?
Он глубоко вздохнул, на мгновенье бросил взгляд в окно на звездное небо над вершинами деревьев и тихо сказал:
– Я не написал ее, Цесто. Я ее украл.
Была, кажется, глубокая ночь. В саду стало абсолютно тихо – слишком рано для сверчков и цикад, а ветра не было, только и шуршала изредка в листве спросонья какая-нибудь птаха.
– Где ты взял эту пластинку? – спросил Цеста. Он сидел в кресле, тупо уставившись на инкрустацию на столе – один камень в центре уже оказался выковырян и очевидно утерян.
Павел сидел на рояльном табурете, глядя на иглу стоявшего рядом проигрывателя, спокойно бежавшую по звуковой дорожке.
– На черном рынке, – усмехнулся Павел. – Она не теряет актуальности, верно? Особенно в твоем исполнении. И не потеряет никогда.
– Выключи, – попросил Цеста, и Павел подчинился. – И объясни наконец.
– Я любил этого человека, – произнес Павел. – Любил, возможно, так же… в общем, сильно. Он был немного старше меня. Такой же композитор-неудачник, как и я. И вещички писал… Сейчас бы их подняли на смех, в общем – ничего особенного. В отличие от меня он воевал. Пошел добровольцем, хотя здоровье не позволяло. Я всегда знал, что это в любом случае не для него – слишком тонкая натура. Думал, он сойдет с ума. Но он не успел. Не погиб геройски, как мог бы… просто подцепил какую-то дрянь и умер…
Павел глубоко вздохнул, жаждущим взглядом обвел батарею бутылок на полке, но, посмотрев в сторону Цесты, снова вздохнул и продолжил:
– Разбирая его вещи, я нашел ноты. Там было все: все, что мы испытали и не успели испытать, все, что видел он и чего избежал я, и все отчаяние, и безысходность, и бессмысленность мира… Я сразу понял, что это такое. Я понял и то, что никто, кроме меня, об этих нотах не знает – он явно не говорил никому, если уж мне не сказал. Мы ведь были так близки…
Павел повернулся к роялю и заиграл. Цеста молча слушал, узнавая и не узнавая песню, которая сделала звездами их обоих. Сейчас она звучала иначе, более мягко, более спокойно и печально. И она была прекрасна.
– Я несколько лет таскал ноты с собой, – продолжал Павел, не переставая играть. – Все не знал, как с ними быть. Я считал, что такое чудо нельзя скрывать от мира, но как это подать, если композитор никому не известен и уже мертв? А потом… знаешь… в какой-то момент, когда я в очередной раз осознал, что ничего действительно толкового у меня никогда не выйдет… Я вдруг достал их и…
– Обработал, – закончил Цеста.
– Немного изменил. Сложил слова. Остальное ты видел своими глазами, – Павел резко перестал играть и опустил руки на колени. – Ты и теперь скажешь, что я гениальный композитор?
– Я скажу, что ты написал уйму прекрасных песен, – ответил Цеста. – И если благодаря чужой мелодии к тебе пришел успех и люди смогли познакомиться с ними, значит, так тому и быть.
– Ах да, я помню твою теорию! Преступление во имя искусства, – усмехнулся Павел. Он был уже совершенно трезв. – Потом ты говорил другое. Но теория хороша. Нужды искусства оправдывают любую подлость, да?
– Успех зачастую дорого обходится, – спокойно ответил Цеста, вставая с кресла и прохаживаясь по комнате. – Приходится и совестью поступаться. Но что если, только достигнув успеха, ты можешь дать что-то другим? Дать что-то многим? Искусство всегда требует жертв, и мораль у него особая.
– Спасибо. Я всегда знал, что ты настоящий друг, – пробормотал Павел.
– О чем ты? Я прекрасно знаю, что ты должен чувствовать. Оба мы хороши, если на то пошло…
– Да, я помню: ты рассказывал, у тебя тоже есть своя навязчивая идея, – кивнул Павел, закуривая с молчаливого разрешения Цесты. – Тот возможный случай самоубийства… или что это было?