Сумеречная мелодия

– У меня есть ваши первые пластинки, – поделился Хавран. – Я помню… Ваш голос всегда напоминает мне о послевоенном периоде – эпохе возрождения, энтузиазма, восстановления из руин, – он говорил, по-прежнему глядя куда-то вверх, как будто тоже повторял заученный текст. Или это и был готовый текст –  произнесенный уже сотни раз и крепко засевший в памяти. Цеста вдруг подумал: а понимает ли Хавран, собственно, что говорит? И не стал напоминать, что в указанный период он был еще слишком юн и никому не известен.

– Полагаю, сегодня прозвучат некоторые из ваших ранних песен? – поинтересовался президент.

– Непременно, – пообещал Цеста.

Его программа была составлена, много раз пересмотрена, заштемпелевана многочисленными одобрительными печатями, и, разумеется, там присутствовали несколько песен из его репертуара начала 50-х годов. Не только пан президент любил вспоминать минувшие дни, публика на каждом концерте требовала старых знакомых песен на бис.

– Особенно, та песня… – президент выпрямился за столом, несколько оживившись. – Мне как раз о ней напомнили… С рефреном по-немецки, верно?

– Вы имеете в виду Umsonst? – приподнял бровь Цеста.

– Именно. Очень точно. Так и встают перед глазами картины… Сколько грязи... И как подумаешь, что все это на самом деле зря! – внезапно Хавран посмотрел Цесте в глаза, и молодому певцу стало неуютно, захотелось немедленно перевести разговор на другое, но он не решался перебить президента. – Вам этого не понять, вы были еще невинным дитя… – Хавран моргнул, словно очнувшись, и снова уставился на Цесту, задумчиво прищурившись.

Цеста стиснул кулаки, чувствуя, что на висках выступает пот. Но, кажется, пан президент плохо видит?

Хавран снова моргнул, покачал головой и произнес:

– Я хотел бы попросить вас, пане… – он не без усилия вспомнил имя, – пане Цесто. Исполните ее сегодня.

– Но это ведь не слишком праздничная вещь… – растерянно заметил Цеста.

– А у нас и праздник не тот, чтобы только жрать кремовые торты да фейерверки пускать! – надтреснуто рыкнул Хавран. – Пусть люди помнят, какой ценой далась нам победа. Пусть помнят о страданиях народа во время оккупации.

«Он умеет говорить не штампованными фразами?» – подумал Цеста и сказал просто:

– Хорошо, пане президент.

Пан президент поднялся со стула, протянул через стол мясистую руку, заросшую по тыльной стороне ладони короткими седыми волосками.

– Позвольте еще раз выразить вам признательность за ваше искусство.

Пожав ему руку и пробормотав что-то вежливо-благодарное, Цеста быстро вышел из кабинета.

Насколько он слышал от коллег, также удостоившихся «высочайшей аудиенции», общение с великим человеком, как правило, исчерпывалось парой дежурных фраз, а о том чтобы присесть и речи не могло быть. Не говоря уже о такой доверительности. Впрочем, Цесте казалось, что Хавран был немного не в себе.

Что ж, он, оказывается, совсем старик, пожал плечами певец и поймал себя на невольном сочувствии государственному лидеру, оставшемуся за тяжелой дверью. И тут же напомнил себе, что тот вовсе не заслуживает сочувствия. Впрочем, а кто его на самом деле заслуживает? Входя обратно в зал, он перехватил любящий взгляд Полины. Вот разве что. Есть же люди с абсолютно чистой совестью. Готовые отдать себя другим без остатка. Но ей, слава богу, ничье сочувствие и не требуется…

 

 

Камерный дворцовый театр был совсем небольшим, и Цесте были хорошо видны лица зрителей в первом ряду.

Он не стал делать обычного вступления, тем более что песня не была подготовлена и отрепетирована, да и текст вступления ему никто не писал. Певец предпочитал не рисковать: и так, возможно, потом придется кому-то что-то объяснять. На бис песни зачастую исполнялись спонтанно – но не сейчас же! Хорошо еще, что музыканты помнили мелодию на слух – впрочем, эту мелодию забыть невозможно. После того как они перестали ее исполнять, многих членов капелы она еще долгие месяцы преследовала во сне. Ягла утверждал, что она до сих пор звучала постоянным лейтмотивом его кошмаров, навеянных военными воспоминаниями.

В сравнительно небольшом зале под украшенным узорчатыми кессонами потолком вступление гремело в ушах как-то особо, неповторимо мрачно. Это был торжественный реквием по всем, чья жизнь прошла впустую, кто отдал лучшие годы в пользу обманчивых идеалов, чужой веры, чужих побед, потому что в мире нет ни абсолютного идеала, ни непогрешимой веры, а успех преходящ. А значит, это был реквием по каждому в зале и за его стенами.

Разумеется, песня Цесты была совершенно неуместна на праздничном концерте –  песня беглого, а значит, подвергшегося общественному осуждению композитора. И все же ни у кого из присутствующих не возникло ни малейшего сомнения в том, что певец имеет полное право исполнять ее здесь и сейчас. Слушатели просто погрузились во всеобъемлющую бездну музыки, следуя за прозрачно-чистым тенором, способным и повернуть к свету из клубящейся тьмы, и завести в непроходимую чащу, тихо угаснув в вечной пустоте. Цеста каждый раз завершал песню по-новому, для этого в финале оркестр умолкал, оставляя его хрустальный голос наедине со слушателями.