Сумеречная мелодия

Отвечая на летевшие со всех сторон поздравления, нагруженный двумя десятками букетов Цеста прорывался в собственную гримерную, когда кто-то взял его под локоть.

– А, это ты! Помоги, пожалуйста, – Цеста вывалил Павлу в руки охапку цветов, задев его запястье горячими пальцами. – Слушай, рядом с тобой сидела девушка…

– О тебя обжечься можно! – пожаловался композитор, неуклюже перекладывая верхний букет. – Да, девушка. В армии твоих поклонниц прибыло. Она русская и совершенно свободна. Полина Ламье.

– Постой, это же актриса?

– Да. Совсем молоденькая, а уже делает неплохую карьеру.

– Я ее не узнал. Ты уверен, что она русская?

– В последних поколениях – точно.

– А где ты ее взял?

– Музыку написал к ее новому фильму. А ты зря не хочешь сняться в кино – это еще добавило бы тебе популярности… Нет, ты посмотри только!

Полина скромно стояла у стены, улыбаясь в своей необыкновенно располагающей манере Штольцу. Олдржих сиял, как новенький флорин, и что-то необычайно авторитетно ей втолковывал.

– А вот, собственно, и наш герой, – объявил он, по-хозяйски приобнимая Цесту за узкие плечи.

– О-олдржих! – тихо простонал Павел, в объятья которого Цеста успел сбросить остальные цветы. – Ну что поделаешь, у всех свои слабости…

Цеста только рассмеялся и внимательно взглянул в глаза молодой женщине, а потом коснулся ее изящной руки горячими губами.

Хлопнула фотовспышка. Штольц вовремя заметил фотографа и успел скромно вписаться в кадр позади изумленных неожиданной съемкой звезд. Павел тут же сгрузил на него цветы и утащил пьянствовать в Цестину гримерную.

– Задокументировали, – отметил Цеста.

Они шли рядом по мостовой, Полина иногда спотыкалась – и с непривычки к мостовым, и оттого, что не отводила от его лица завороженного взгляда. Уличные фонари выхватывали из глубокой тени гротескную маску, нарисованную броским сценическим гримом, который Цеста не успел смыть. Когда они выходили из полосы света и на короткое время – до следующего фонаря – погружались в тень, излишняя яркость грима сглаживалась и прозрачно-серые глаза заполнялись сумраком в черном контуре подкрашенных ресниц, обретая таинственную глубину.

– И я приобщилась к сиянию вашей славы, – тихо сказала она.

– Это честь для меня, – серьезно ответил Цеста, взглянув на нее.

– Не стоит так говорить! Это, несомненно, ваш и только ваш вечер. Он ведь для вас значил нечто особенное, не так ли?

– Да. Нечто особенное, – признал Цеста, слегка забавляясь ее слишком книжными оборотами.

– Мне представляется, весь зал это чувствовал. И публика отвечала особенно… воодушевленно. А когда вы исполняли «Аве Мария», я едва сдерживала слезы. Вы верующий?

– Сегодня – да, – произнес Цеста, снова устремляя на нее внимательный взгляд широко расставленных серых глаз. – Отчасти оттого, что вы со мной.

Постояв на месте, они двинулись дальше, и Цеста заговорил светским тоном:

– Как вы оказались здесь? Снимаетесь у нас?

– Снимаюсь, – улыбнулась она, и Цесте захотелось проверить, не касается ли она каким-то образом нежно и тепло его щеки или губ. – И живу тут.

– Давно?

– Уже… – она нахмурилась, словно подсчитывая, – Три дня.

– И надолго останетесь?

– Вероятно, надолго.

Они снова покинули освещенный фонарем круг мостовой, и Цеста резко остановился, так что женщина пошатнулась на высоких каблуках и должна была опереться о его руку. Цеста решительно привлек ее к себе.

– Куда ты хочешь пойти? – шепнул он ей в волосы.

– К тебе, – просто сказала она.

*  *  *

– Обновляешь обстановку, пане интендант? – Павел взял со стола Хрдлички фотографию и стал рассматривать интеллигентное лицо с правильными тонкими чертами, хорошо известное ценителям оперы.

– В этом году ему было бы шестьдесят пять, – пожал плечами Хрдличка. – Вот мы и выпускаем пластинку. Времена, как ни странно, меняются. Теперь у нас в моде ностальгия по довоенной культуре.

– Которую усиленно искореняли, – скривился Цеста, глядя, как Хрдличка ставит на стол две стопки – себе и Павлу, и мрачно осматривая собственный стакан с фруктовым соком.

– Мне казалось, от него и записей-то не осталось, – заметил Павел.