Страница 103 из 109
Цеста покачал головой, улыбнулся и запел.
Когда через несколько минут Штольц пришел в себя и провел рукой по лицу, ладонь оказалась мокрой от слез. Слезы текли ручьями, сбегая по подбородку к горлу. Он не рискнул встать с кресла, поскольку не был уверен, что колени не подведут: в теле ощущалась странная легкость, словно после сданного экзамена, оправдания в суде или успешной операции у близкого человека.
– Боже, что это было? Я не понимаю…
– Хотел показать Павлу, но не успел, – грустно улыбнулся Цеста.
– Но это… это же совершенно другая песня! Пробуждает такую веру в… во все! Гениально! Но что изменилось? Неужели все дело в тексте?
– Другая аранжировка, другие слова, и исполнял я ее, само собой, несколько… иначе.
– Но я слышал миллион аранжировок! – вот теперь Штольц вскочил с кресла. – И никогда…
– Я ее немного сократил, – сказал Цеста. – Та версия была длинновата. Получалось, что она медленно, исподволь вживляла в слушателя всю эту безысходность, неторопливо и верно, как завинчивают крышку гроба. А здесь слушатель возносится на волне музыки в воздух, и все исчезает, а он остается на подъеме, так и не успев ничего понять. И сразу же хочется послушать ее еще раз, верно? Ну и текст с противоположным смыслом.
– Постой, ты хочешь сказать, что сделал все это сам? – вдруг сообразил Штольц.
– А кто, по-твоему, пишет мои песни? – улыбнулся Цеста. – По крайней мере, половину из них. Нет, конечно, до Павла мне как до неба, может быть, поэтому никто больше и не может использовать мои творения? В чужом исполнении все это звучит пусто и банально, я ведь пишу их для себя, точно зная, что я хочу получить и как это подать. А откровения свыше бывают только у истинных гениев, как… – Цеста замолчал, не закончив фразу. – Так что песня – та же самая, немного обработанная. Текст даже позволяет сохранить название.
– Ты должен ее записать! – с искренним убеждением произнес Штольц. – Он бы одобрил это, я уверен. Он всегда, – Олдржих с усилием сглотнул, – любил тебя…
– Не знаю, что он сказал бы, – ответил Цеста. – Но если я вообще буду исполнять Сумеречную мелодию на публике, то только – так, – Цеста провел руками по лицу, словно стирая что-то – усталость или всегдашний предпремьерный страх: Олдржих был сейчас его первым слушателем.
Штольц снова сел в кресло, огляделся, словно впервые, с неожиданным для себя самого одобрением рассматривая обстановку. Поблуждав по кремового цвета обивке стен и тяжелой антикварной мебели, взгляд его вернулся к тонкой фигуре мужчины с седыми волосами, сидевшего у рояля. Мелькнула досадливая мысль о Магдаленке, сменившаяся четким предчувствием – осознанием неизбежности, которой еще не ощутили мужчина и женщина, впервые увидевшие друг друга сегодня в залитом солнцем саду. Это была определенность жизни, с которой не поспоришь – umsonst.
– Цесто! – вдруг позвал Олдржих. – Спой еще раз!