Немые

«Георгий, вспомни 1913 год».

Записка, напечатанная на пишущей машинке, сама выскользнула из конверта. На нем – адрес отправителя, написанный незнакомым почерком: село Преображенское и дом, в котором когда-то жил покойный отец.

Что это значит? Кто прислал его? Как много ему известно?

Бирюлев поежился, перебирая в уме, на что мог намекать адресант. Увы, но вариантов тут предостаточно.

***

– А ну, стой! Держи его – он у меня червонец спер! – и свист.

Гвалт за стенами никогда не стихает. Сложно снова привыкнуть после оврага. Там куда тише. Если орут, то по делу.

Алекс держал голову за виски – не то разлетится. Такие вопли, да после ночных посиделок с «купцами». Добавили те чего в пойло, что ли?

– Не дам столько за тухлятину! Скинь!

Там, снаружи – базарная площадь. Людишки возятся и мельтешат. Треплют обо всем. Меняют гроши на разную лабуду. Ту, что валяется на прилавках. Ту, что водится под ними.

Это заметно любому глазу, пусть хоть легавскому. Зато невидимый перекресток, где сходятся интересы, открыт не всем. Если уж и лезть снова наверх, то только тут, на базаре, и стоило разместиться.

Дом аптекаря удобный, он с краю. По крышам с него можно идти, как по улице. В подвале толстые стены, лестница скрыта перегородками.

Алекс присмотрел дом, еще когда думал – а так ли уж надо выезжать из Старого города. Ну, а потом аптекарь исчез. Аптека сделалась оружейной лавкой.

Теперь все почти в открытую. Лавки и ломбарды, кабаки и трактиры – платят все. Наследники старика Свиридова тоже стараются. Ну и, ясное дело, городской голова помогает. И себе, и других не забыл. Лесной лагерь почти обезлюдел. Зачем без нужды пачкаться?

Одна печаль – шум.

– Отрежь-ка мне вон тот кусок, милая. Да не с краю – с центра! Дай покажу…

Да взять прямо эту: верещит так, точно не тухлую свиную тушу пилят – саму.

Алекс подошел к окну. Оперся на створку – и дернулся по привычке, хотя рука почти зажила. Зацепило сильно: и повязку сняли, а она все висела плетью. Алекс уже решил, что так и будет калекой. Но жирный китаец – того прислал Легкий, то есть, мать его, городской голова – знал, сука, какой-то заговор, не иначе. Пальцы снова стали гнуться. В общем, годились для всего, для чего нужны.

Он сплюнул вниз, глядя на кишащий люд. Нашел визгливую.

– Эй, родная!

– А? – задрала голову тетка.

– Помочь тебе? Отрезать чего?

– Ниня! Ниня, ни нада!

Теперь вопли не снаружи – внутри, в лавке. Тот самый китаец. А «Ниня» – Немой. Видать, не в духе пришел.

Быстрый топот – засранец прыгал через пять ступенек за раз.

Стучаться, понятно, не стал. Растрепанный. Дышал тяжело.

– Чего тебе?

Немой показал на глаза. Что-то видел.

– А где Царевна?

Часа три назад из школки послали в лавку. Щенок сцепился с кретином-учителем, но девка надумала скрыть. Притащилась и давай железяку выпрашивать. Якобы, пацана свозить не то в цирк, не то в зверинец. «Хоть на народ поглядит». Отпустил. Спросонья-то совсем паршиво – не до нее. Пусть до поры думает, что поверил.

Немой пожал плечами.

– Опять ноги от нее сделал?

Соединил ладони – извинялся.

Алекс поманил его пальцем.

Пацан вздохнул, но подошел. Алекс влепил ему. Несильно, для урока. Немой дернулся, выползли слезы. Шмыгнул, снова соединил руки и повторил, что видел ну прямо очень любопытное. Такое, что Алекс тоже захочет знать.

– Да говори уже, твою мать! Что там?

Что-то в переулке недалеко от школки.

– Не понял – кто там был?

Алекс не успел досмотреть рассказ – Червяш тоже не постучался.

Бывший легавый уже три года расплачивался за услугу. И продолжит, пока не сдохнет: рассчитаться за нее невозможно.

– Я встретил сейчас Соловья…

И этот весь взмокший. Суетной, видно, день.

– Сухарь в участке.

– Чего?

– Его схватил новый сыщик. Куликов. Как я понял, случайность. Сухарь вместе с мелким оказался в какой-то лавке, и Куликов… Он еще не освоился. Не разобрался.

Такого давно не бывало.

– Сухарь должен быть здесь вечером.

– И как…

Червяш заткнулся, пошамкал, укусил себя за губу. Заметно, что зубов у него маловато.

– Хорошо.

Немой глядел из угла. Засунул пальцы в рот – точно, как его папаша, Макарка Тощий. Тот, что копыта отбросил от паскудной болезни.

***

Рыжий верзила и мальчишка лет двенадцати – совсем ребенок – так до сих пор и не протрезвели. Это, впрочем, не помешало им час назад потрепать арестанта.

– И что ты мне сделаешь? – рыжий, прищурившись, ухмылялся. Его качало.

Вечером накануне они избили галантерейщика и ограбили лавку. Когда принялись ломать витрины и выбрасывать товар на улицу, торговка-соседка снова прибежала в участок.

– Спасите, ради Христа! Негодяи опять все спалят! Те ведь самые – они и девку мою снасильничали.

Вонючая, потная баба с мелкими слезящимися глазами. Хотя дни стояли по-летнему теплые, она ходила в платке и тулупе – и вчера, и три дня назад, и на прошлой неделе. Все жаловалась: то деньги из лавки забрали, то соседей сожгли.

В полиции ее не слушали:

– Некому пойти с тобой – пойми, тетка!