Страница 48 из 69
Принадлежности, необходимые для создания сценических образов, Франсуа держал в небольшом сундучке, обитом по углам позеленевшими медными накладками и купленном по дешевке на сельской ярмарке. Стоило поднять крышку с вделанным в ее изнанку посеребренным зеркальцем – и сундучок распадался на десяток внутренних ящичков, в которых Франсуа хранил разноцветный грим, пудру, мушки, румяна и прочие нужные вещицы. Иногда актер со смешком думал, что содержимому его сундучка позавидовала бы искушенная столичная красавица – хотя косметика парижской дамы наверняка была куда получше и подороже.
- Маленькие чудеса своими руками, - Франсуа дружелюбно кивнул своему отражению, появившемуся в мутном стекле. После утомительного сеанса в Цветочном Зале актер удалился в свои комнаты, ожидая появления Ла Карваля и коротая время в ожидании прокурора тем, что творил себе новое лицо. Вроде бы не делая ничего особенного: всего лишь изменив природный золотистый цвет кожи на более бледный. Подчернив ресницы, взмахами напудренной заячьей лапки придав скулам более плавный изгиб, подкрасив губы и небрежно-рассчитанным движением прилепив крохотную мушку. На первый взгляд он оставался тем же самым Франсуа Мораном - и вместе с тем неуловимо изменился, смахивая на девицу, вырядившуюся в мужской камзол и небезуспешно пытающуюся сойти за юношу. В нем появилось то, чего раньше не было - или не бросалось в глаза. Дразнящая воображение неуловимая изысканность, капризная бесполость - или обоеполость?..
- Красотка, - незаметно проскользнувший в дверь Ла Карваль, подойдя к актеру сзади, положил ему на шею ладонь. Смуглые пальцы охватили горло, как ошейник – Кантен погладил мизинцем ямочку у ключиц Франсуа. Не сжимая, лишь любуясь в зеркале силой своей руки и нежностью кожи, к которой она прикасалась. Ла Карваль вдруг испытал приступ острого, неподвластного рассудку желания – но ему хотелось не ласкать и лелеять, а стать полновластным хозяином молодого человека. Отнять Морана у его преосвященства и отца д'Арнье. Привезти в Париж, превратить юнца в своего домашнего любимца, которого можно наряжать в шелковые ошейники, купать и расчесывать, баловать и наказывать. Безжалостно и сладко наказывать за малейшие провинности – ставить на колени, заставлять целовать ноги и просить о помиловании. Конечно, он был бы снисходительным властелином, прощая и соглашаясь принимать от любимца в благодарность за свою доброту самые изысканные и разнузданные ласки. Моран, конечно, поупрямился бы для приличия, но согласился бы с тем, что жизнь в столице под покровительством прокурора Шатле не лишена определенных преимуществ.
Отражение Франсуа в мутном серебре опасливо вскинуло потемневшие от настороженного испуга глаза. Ему хотелось попросить Ла Карваля убрать руку, едва заметно сжавшую его горло, но не достало решимости. Франсуа привык к тому, что все, происходящее с ним в последнее время, творится на более-менее добровольной основе, что Шарль и даже преподобный отпустят его сразу же, как только он об этом попросит, и не причинят ему боли сверх той, что является необходимой частью удовольствия. Но Ла Карваль... Ла Карваль мог и не отпустить, несмотря на протесты и мольбы. Просто потому, что столичному прокурору было бы глубоко на это наплевать. Он пожелал заполучить красивую игрушку - и игрушка могла бы орать до посинения и сорванного голоса, это ничего бы не изменило.
Это пугало. И странным образом возбуждало. Прежде к Франсуа так не относились.
- Так куда мы пойдем, месье прокурор? – с нарочитой бодростью осведомился он. Ла Карваль так и не убрал руку, подушечка его пальца касалась нервно и часто забившейся жилки, то прижимая ее, то отпуская. - Хотелось бы заранее знать, что меня ждет.
- Театры с труппами постоянного состава нас не интересуют, - ответил Ла Карваль, поймав в зеркале взгляд молодого человека и забавляясь его невольным испугом. – Прочие теряют и приобретают новых актеров с достаточной регулярностью, чтобы искать Гийома Ля Мишлен или Гийома де Вержьена в любом из них. Однако полиция разузнала для меня кое-что интересное. В Тулузе существуют три труппы, не гнушающиеся представлениями для местной аристократии. Директора и владельцы уверяют, что это – не более, чем пасторальные этюды и музыкальные номера. Ха, так я и поверил! Детские сказочки на ночь для компании подвыпивших, горячих мужчин? Как бы не так! Вот эти театры мы и навестим прежде всего, - рука неохотно разжалась, а вот ощущение живого горячего ошейника осталось, не желая пропадать даже после того, как Франсуа украдкой потер шею.
- Надо бы подумать, какими именами мы представимся и что расскажем о себе, - начал Франсуа, когда они покинули архиепископскую резиденцию и зашагали через шумную рыночную площадь. – Биография в подробностях обычно никого не интересует. Чаще спрашивают о том, что мы умеем, в чем играли, где служили да почему ушли.
Франсуа сегодня выглядел довольно невзрачно: никаких переливчатых муаров и дорогих кружев с золотой нитью. Зеленый суконный сюртучок, штопаные чулки, потрепанные манжеты, туфли с потрескавшимся лаком и дешевыми камнями на пряжках. Но, как ни странно, в этом наряде месье Моран казался более естественным, чем в дорогих нарядах, заказанных у лучших портных Тулузы и оплаченных его преподобием. И вел себя иначе, более развязно и уверенно в себе.
- Мне даже врать лишний раз не нужно. Я – Франсуа … Франсуа де Лис. Моя труппа распалась в марте этого года по причине отсутствия сборов, а случилось это в Фуа. Я истратил свою долю и добрался в Тулузу. Участвовал в Цветочном Фестивале, занял второе место. Прожил лето у покровителя, не сошелся с ним характером, нынче ищу новую крышу над головой. Предпочитаю комедию, но могу потянуть и трагедийные роли. Вот и все, - он прихватил с лотка уличной торговки яблоко и с хрустом впился в него зубами. – А кем станете вы?
В облике Кантена Ла Карваля почти ничего не изменилось. Прокурор лишь сменил мундир на недорогой цивильный камзол темно-синего оттенка. Черные волосы аккуратно собраны в хвост, шпага оставлена под присмотром ординарца. Ла Карваль мучился, вынужденный расстаться с ботфортами, куда легко прятались широкие охотничьи ножи, и расхаживать в туфлях с серебряными пряжками. Теперь ему приходилось постоянно следить за жестами, ибо пристегнутые под рукавом на правой руке ножны при любом неосторожном взмахе так и норовили выскользнуть из-под обшлагов. Кантен волновался за безопасность своего спутника, и за собственный вид – удастся ли ему правдоподобно изобразить актера без ангажемента?
- Я знаю репертуар парижского Варьете, - сумрачно пробубнил Ла Карваль. – Кусок из Расина, кусок из Мольера. Моя коронная роль – статуя Командора. Мне поверят?
- Что я делаю в обществе этого сомнительного дарования? – Франсуа горестно возвел глаза к ясным небесам и запустил огрызком яблока в общественный фонтан. – Помнит наизусть все песенки столичных кафешантанов, а с виду смахивает на трактирного вышибалу! Слушайте, у вас ведь наверняка есть десяток собственных имен на выбор, - Франсуа довольно зло намекнул на благородное происхождение Кантена де Ла Карваля, получившего при крещении десяток имен. – Или будем проще, оставим вас Кантеном? Вот мой дружок Кантен. На сцене он просто зверь. Порвет публику в клочья своим талантом изображать третью слева колонну. Кстати, из каких вы краев родом?
- Ни за что! – возопил столичный гость, невольно привлекая внимание мирно шедших по своим делам прохожих. На его лице читался самый настоящий ужас. – Никаких намеков на мою подлинную суть! Если до нее дойдут слухи, я пропал! Она меня поедом съест!
- Вы о ком? – опешил Франсуа. – О ваших ревнивых столичных подружках или о драгоценной мамаше?
- Да, о моей маменьке! – с вызовом ответил Ла Карваль, совершенно деревенским жестом упирая руки в бока. – О мадам де Ла Карваль, которая держит в своем кулачке всю округу и у которой по пятницам собирается весь магистрат! Я совершенно не собираюсь испытывать ее доброту и кротость… ибо до моей женитьбы она – главный распорядитель отцовского состояния.
- Ну так женитесь поскорее, за чем дело стало? – Франсуа быстрым жестом взъерошил кудрявую челку. – Так как же мне называть своего телохранителя и сутенера? Жан Пари сойдет? Настолько просто, что даже такой тупица, как вы, запомнит, - он увернулся от подзатыльника и рассмеялся. – Слушайте, я уже начинаю бояться вашу почтенную маменьку. Не из-за ее ли методов воспитания вы и стали… таким?
- Убью, - добродушно посулил Кантен. – Ну-ка соберитесь, месье Моран. Мы пришли.
Первая из числившихся в кратком списке господина прокурора подозрительных трупп арендовала внушительного вида здание в северном квартале Тулузы, под бывшей крепостной стеной. Переговоры с содержателем труппы, занимавшим пыльную душную комнатушку под самой крышей шли больше часа, но не привели ни к чему. Франсуа едва не отбил ногу, пиная Ла Карваля в лодыжку, чтобы тот не шел напролом и не навязывал свой товар с такой откровенностью. Владелец труппы явно побаивался визитеров, ловко уходя от прямых ответов, не соглашаясь, но и не отказываясь напрямую, но в конце концов заявив, что и предложенная цена слишком высока, и вообще он подобными делами не занимается. «Жан Пари», судя по выражению лица, был готов вот-вот вспылить, и Франсуа принялся старательно подталкивать спутника в сторону выхода. Директор труппы попридержал актера, пробормотав на ухо:
- Загляни как-нибудь один, без этого своего убийцы…
- Я все слышу! - рявкнул Кантен, хватая директора за грудки, - да я тебя, мразь, сейчас по стенке размажу, сейчас ты у меня половицу жрать будешь, гаденыш, ты у меня...
Наваляв руководителю театра «по мордасам» в лучших традициях парижского Двора Отбросов, Ла Карваль вылетел из театра, на ходу вытирая ладони о сюртук:
- Мерзкая тварь! Даст Бог пережить задуманное, я лично его вертеп подпалю! Ну... что, идем дальше? Похоже, здесь никто ни о чем не знает, иначе бы директор позвал... хммм... заинтересованных лиц!
- Месье Ла Карваль, вы намерены демонстрировать этот номер во всех балаганах, где мы побываем? – возмущенно заявил Франсуа. – Еще одна такая выходка, и я никуда с вами не пойду! Да, говорил, что нам нужно пустить о себе слухи. Но не такие же, после которых от нас будут шарахаться и захлопывать перед нами все двери! Кантен, неужели держать себя в руках - настолько сложное и непривычное для вас занятие?
- Я буду сдержан, хотя обещать ничего не могу, - буркнул молодой прокурор, - думаете, мне так просто изображать преступника? Да еще такого... Но, ничего - они мне за все заплатят! - мстительно прошипел он, погрозив кулаком в пространство.
Следующую остановку господа авантюристы сделали на широкой, но грязноватой улице святого Оноре. Им пришлось пройти улицу из конца в конец, прежде чем Франсуа углядел над аркой одного из непритязательных зданий жестяную вывеску. Упитанная белорозовая ангелица, раздувая щеки, трубила в изогнутый рог, извергающий цветы и золотые монеты. Под ее ногами изгибалась надпись «Театр Фортуны».
«Так вот ты какая, мадам Удача», - подумалось Франсуа, когда, миновав темный и гулкий вестибюль, они поднялись по скрипучей лестнице в кабинетец, обильно уставленный мебелью поддельного красного дерева с латунными головами Медузы. Ла Карваль, войдя в роль торговца живым товаром, покрутил носом, отверг предложенную кушетку фривольного вида, и опустился на массивный табурет. Вместо шпаги прокурор взял с собой хлыст – чтоб уж совсем не ходить с пустыми руками – и теперь постукивал им по ножке табурета. Хозяином «Театра Фортуны» оказался немолодой, одышливый человек в смешной бородке и усах а-ля Луи Тринадцатый, проворный в движениях и озирающий посетителей маслянистыми глазками. Его камзол, сшитый из недурного бархата, нуждался в изрядной чистке, кружева – в стирке и штопке, но в целом директор театра, господин Шосселен, служил неплохой рекламой своего заведения.
- Это мой… кузен, - без вступления заявил Ла Карваль. – Прекрасный актер, ваша милость. И трагедии, и комедии, и все, что пожелаете – разве что медведей не дрессирует!
- Будь и вправду у меня такой родственничек, я бы удавился, - блеснул короткой и язвительной улыбкой Франсуа. Садиться молодой человек не пожелал, кружил по кабинету, остановившись наконец за спиной Ла Карваля и бесцеремонно облокотившись на широкое плечо прокурора. - На самом деле вот мой дрессированный медведь. Умеет ходить на задних лапках и рычать по приказу. Иногда его рычание сходит за разумную речь, но слушать его не советую. Несет всякую чушь, хотя в данный миг глаголет истину - мы ищем работу. Тяжелые времена, недовольство властей и зависть профанов, неспособных оценить подлинное мастерство, - еще одна улыбка для хозяина и возможного работодателя, легкая и острая. - Да, так о чем бишь мы... Я Лилия. Франсуа де Лис. А это просто говорящая зверюга по кличке Жан Пари, - он пощекотал ногтем шею Ла Карваля, отдернув пальцы за миг до меткого шлепка.
- С перчиком! Каков? – Ла Карваль ощерил в улыбке белые клыки. – Просто находка для дельного человека. Бесценный клад! Слышали, как бойко болтает – может загнуть не хуже, чем благородный. А уж всякие там танцы и прочие дамские штучки – только скажите.
Прокурор цедил слова презрительно, расхваливая свой живой товар, как торговец выхваляет свежую говяжью вырезку. За дверью мелькнул чей-то любопытный глаз, Кантен слегка напрягся - от этого места веяло чем-то нехорошим, и молодой прокурор был благодарен Франсуа за шутки - скованность и волнение слегка отпускали. Директор труппы внимал панегирикам Ла Карваля со сдержанным интересом, кивая в особо эффектных местах в знак того, что предложение и впрямь недурно.
- Я так понимаю, сударь, вы гарнитура со своим кузеном не составляете? - полюбопытствовал он наконец.
- За отдельную, весьма высокую плату и только для истинных ценительниц прекрасного, - Франсуа вовремя увернулся от тычка рукоятью хлыста под ребра. Он не хуже прокурора понимал, что вместе с господином директором их разглядывает и оценивает еще кто-то. Возможно, принятие решения зависело именно от этого «кого-то», предпочитавшего оставаться за дверью. Но удушающего запаха прелых листьев в воздухе не ощущалось, и Франсуа старался оставаться спокойным, ведя положенную ему линию - развязный юнец, которому порой позволяется дразнить своего господина. Но в меру, исключительно в меру.
- Если клиентка понравится, - вульгарно хмыкнул Ла Карваль, - обещаю поделиться с вами... десятью процентами с дохода. Плату за птенчика - всю мне отдавать, прямо в руки. Да не забудьте - стол и постель за ваш счет! Кстати, если малыш вдруг пожалуется, что с ним плохо обращались, не взыщите, - прокурор угрожающе набычился и жестко щелкнул плеткой по давно немытому паркету: - Я свое добро в аренду сдаю, а не в вечное пользование. И хочу вернуть его в потребном виде. Так что намерен следить. Понятно?
Глаз в дверной щелке мигнул и створка приоткрылась шире.
- Да не торопитесь, я еще не сказал, что беру, - пожал плечами директор, - что вы, право, так спешите... Изложите толком, каковы ваши условия, чтобы мы могли избегнуть в будущем досадных недоразумений.
- Мне причитаются шестьдесят ливров в месяц, независимо от, - зачастил Франсуа. - Кроме того - никаких представлений с участием животных, свободные дни и... - он оглянулся на приоткрывшуюся дверь и шагнувшего в кабинет человека. С виду – немногим старше Ла Карваля, среднего роста, стройный и очень изящного сложения. Никакой актерской небрежности и вульгарной дешевой роскоши в одежде. Смахивает на клерка процветающей компании, а припудренный и тщательно подвитый паричок серо-серебристого оттенка дорогой английской выделки. Обманчиво-рассеянный взгляд, глаза, как показалось Франсуа, зеленоватого оттенка. Незнакомец мимоходом кивнул Ла Карвалю, словно не заметив его устрашающих манер, и потребовал:
- Прочтите нам что-нибудь краткое, месье. Что угодно, по вашему выбору.
Голос у него оказался неподходящим для сцены – тихим, хрипловатым, словно бы после болезни, или сорванным. Прокурор на миг растерялся, мучительно соображая, что преподнести вниманию незнакомца. Краткое… Не Лафонтеновы же басни ему читать?
- Корнель, - нагло объявил Кантен, воздвигаясь с табурета во весь рост, - отрывок из монолога Сида.
Прочесть ему удалось не более десятка строчек – незнакомец с тихим голосом оборвал декламацию, отрицательно мотнув подбородком и вынеся приговор:
- Не годится.
- Рийоль, да погоди же, - запротестовал содержатель театра, неловко выбираясь со своего места.
- Я сказал, на большую сцену не годится, - в хрипловатом голосе прозвучала ирония. – Можете называть меня мэтром Рийолем, в этом балагане я занимаюсь подбором персонала. Так вот, несмотря на свою исключительную фактуру, на сцену месье Жан не годится. А вот к меценатам… - зеленоватые глаза чуть прищурились, последовало новое распоряжение: - Поцелуй его. Поцелуй как следует, - тонкий палец с аккуратно подпиленным ногтем указал на Франсуа.
Это было куда проще и приятнее, чем выковыривать из трясины памяти давно забытые рифмованные строки. Ла Карваль бесцеремонно сгреб ойкнувшего Франсуа за плечо, обхватил за талию, вынудив, словно в па раскованного танца, изогнуться и далеко отклониться назад. Франсуа послушно запрокинул голову, кладя руки на плечи Кантена. Расслабился, приоткрывая губы, пропуская внутрь упругий язык. Подаваясь навстречу, чуть поворачивая голову, чтобы Ла Карвалю было удобнее, нежно прикусывая его губы, замирая под звуки часто колотящегося сердца - и продлевая поцелуй сколь угодно долго, позволяя остальным глазеть на их слияние.
Их не прервали, позволив закончить поцелуй и отступить в стороны.
- Дилетанты, что тот, что другой, - узкий рот мэтра Рийоля чуть скривился. – Но у Лилии хотя бы есть опыт. Итак, наши условия. Мы берем молодого человека на месяц испытательного срока с жалованьем сорок ливров. Ближайшее представление, в котором ему предстоит участвовать, состоится через две недели. Мы поняли друг друга? – он впервые взглянул на Ла Карваля в упор.
- Сотня, - немедленно откликнулся прокурор вставая и надвигаясь на миниатюрного Рийоля, - и я буду рядом, чтобы все у меня на глазах... понятно? И чтобы клиенты были из приличных, не шваль, вроде тебя. Половину сразу вперед, вот так-то! Кстати, отчего так долго – две недели? Паренек застоится.
- Застаиваются лошади в конюшне, вода в болоте и мысли в твоей голове, благо их там не слишком много, - все тем же бесстрастно-хрипловатым тоном отозвался совладелец труппы. Угрозы оставили его равнодушным, как и опасная близость Ла Карваля. – Полсотни и треть вперед, а не согласен – ступай искать другого покупателя. Твой кузен совершенно ни к чему не готов. Понадобятся не недели, а месяцы, чтобы обучить его чему-нибудь толковому, кроме как улыбаться в нужный момент и не кривиться под клиентом - а ваше присутствие будет тут совершенно излишним. Впрочем, коли вы так дрожите над своим якобы родственничком... – мэтр Рийоль пожал узкими плечами. - Присутствуйте, но постарайтесь, чтобы от вас не было шума. Никакой кормежки и крова за наш счет, пока я не увижу вашего подопечного в деле. Первая репетиция завтра в четыре часа, опоздавшим не завидую, - он ловко просквозил мимо Ла Карваля к выходу, задержавшись лишь для того, чтобы провести пальцем по скуле Франсуа.
- Слишком много пудры, и не твой цвет, - сухо высказал он свое мнение. - Завтра подберем получше.
- Я еще подумаю! - гаркнул ему вслед прокурор и ухмыльнулся, - индюк надутый, вот ведь хозяин выискался! А ты что же, - накинулся Кантен на директора, - что молчишь-то? Вот возьму и вправду уйду к конкурентам твоим... наплачешься ведь! Где еще сыщешь такую пташку? Знаешь, какой он горячий? Я его вместо перины и одеяла использую, и ни разу не простудился! Пошли, Франсуа, порыскаем еще, а то на твои духи в месяц больше уходит, чем этот недомерок предлагает…
Господин Шосселен выкрикнул им в спины напоминание не опаздывать.
На улице месье прокурор погрузился в глубочайшую задумчивость. Шел, метко сбивая кончиком хлыста последние цветы с ветвей шиповника, испытывая своим молчанием терпение спутника – пока Франсуа не выдержал.
- Ла Карваль, ну скажите хоть что-нибудь!
- Мы вернемся сюда завтра, - рассеянно отмахнулся прокурор. Увидел полный разочарования взгляд юноши и смягчился: - Франсуа, в кои веки я не знаю, что вам ответить. Это место кажется мне подозрительным – его владелец и его помощник даже не скрывают, что подбирают молодых людей для ублажения страстей неких, как они выразились, меценатов. Вы обратили внимание – они даже не попросили вас прочесть что-то, показать свои таланты. Вы устраивали их и так, таким, каков вы есть. Кто знает, может, в числе прочих они поставляют жертвы и нашей неуловимой секте? Завтра мы увидим труппу, расспросим, попробуем вызнать больше – ибо иных зацепок у нас все равно пока нет.
- А что насчет лиц? – не отставал Франсуа. – Эти двое, месье Шосслен и месье Рийоль, они не напомнили вам ваших знакомых?
- Месье Рийоль подходит по возрасту, - неохотно признал Ла Карваль. – Есть в нем что-то такое… скользкое. Но поймите и меня, Франсуа: я не в силах с первого взгляда дать точный ответ. Гийом, как мы знаем со слов преподобного, был старшим братом Рауля де Вержьена. У них был один отец, но разные матери. На миг мне показалось, что в облике месье Рийоля есть нечто общее с Раулем, но… Может, я пытаюсь убедить в этом сам себя, выдавая желаемое за действительное? Уж кого месье Рийоль точно не напоминает, так это человека, способного на рискованный побег через океан. Я не знаю, Франсуа. Надо присмотреться получше.
- По мне, так ни тот, ни другой не похожи на Яблочного Ангела с картины преосвященного, - высказал свое мнение месье Моран. Актера донельзя обрадовало решение Ла Карваля вновь навестить «Театр Фортуны» – значит, он вернется к своему ремеслу, может быть, вновь выйдет на сцену!
Эта подспудная радость сделала Франсуа на редкость убедительным, когда он предложил месье прокурору не спешить вернуться обратно во дворец, но прогуляться по городу. Ла Карваля, похоже, так удивило это неожиданное предложение, что он согласился.
«Прогуливаться» в представлении Франсуа означало: идти, куда глаза глядят, сворачивая в приглянувшиеся кофейни и лавки, пикируясь и обмениваясь остроумными замечаниями, возводя шаткие конструкции предположении и догадок, и разрушая их одним прикосновением пальца. Ла Карваль немного развеселился, Франсуа зеркалом отразил настроение спутника, пытаясь заставить того позабыть о тайной стороне жизни Тулузы и жить только сегодняшним днем, радующим душу, разделенным на двоих. В резиденцию загулявшая парочка вернулась под вечер, с невысказанным, но витающим в воздухе намерением провести ночь вместе.
Надежды месье Морана не сбылись: стоило им с Ла Карвалем перешагнуть порог, как его перехватил ливрейный. С пожеланием его высокопреосвященства немедля увидеть месье Морана, как только тот вернется из города. Нет, только месье Морана, господину прокурору велено передать наилучшие пожелания и успехов в его нелегком труде.
- Примите мои извинения, Ла Карваль, - разочарованно пожал плечами Франсуа. – Мои визиты к преподобному обычно затягиваются до рассвета. Простите – и не ждите. И не надо так укоризненно на меня смотреть. Всяий зарабатывает на свой яблочный пирог, как может, - актер улизнул, заглядывая по дороге в зеркала и репетируя приязненную улыбку. Поблекшую в тот миг, когда за ним закрылись двери апартаментов его преосвященства – ибо Франсуа узрел преподобного, закутанного в свой любимый халат, а на свет Божий извлечен ларчик с эротическими игрушками, а столик в качестве компенсации заставлен сластями. Нет смысла капризничать и возражать, его эминенция в своем праве. Кто платит за ужин, тот и ведет барышню в постель. Он честно попытался сохранить на лице улыбку, шагнув навстречу, позволив монсеньору обнять себя. Вдохнув смесь благовоний и стареющего человеческого тела, окружавшую преподобного, и прижавшись к обширному чреву под расшитым шелком.
- Ты весь пропах табаком и уличным дымом, - де Лансальяк брезгливо наморщил нос. – Да еще и дешевые марципаны, фу. Где тебя носило? Сними эти тряпки немедленно.
- Ла Карваль рыскал по Тулузе в поисках подозреваемого, я составлял ему компанию – чтобы его не обижали, - Франсуа потерся подбородком о плечо его эминенции, не торопясь, впрочем, разоблачаться. – А потом мы невинно гуляли по городу, заглянув в пару кофеен. Из месье прокурора и вправду вышел на редкость очаровательный «кот». В духе Вийона и старых добрых времен. Мы наткнулись местечко под названием «Театр Фортуны»… и мой сутенер запродал меня тамошним владельцам, сочтя их подозрительными. Всего на две недели, - торопливо добавил месье Моран, заметив искорку неудовольствия в глазах преподобного.
- Всего две недели, - устало покивал головой монсеньор. От этого движения его бархатная шапочка соскользнула на один бок, и де Лансальяк раздраженно поправил ее. – Не стану скрывать, сын мой, это мне не нравится. Сперва разговоры о том, что тебе не по душе в моей золотой клетке, теперь ты подыскал себе место в труппе… Да-да, я знаю, что ты хочешь сказать, - он прижал толстый палец к губам Франсуа, пресекая готовые вырваться возражения. – Ты делаешь это ради меня, и я благодарен. Но прошу тебя - не увлекайся, дитя мое. Не увлекайся, - де Лансальяк потянул за кончик шарфа-галстука Франсуа, удивленно приподняв бровь при виде нового украшения. Шею актера плотно облегала бархатная ленточка с топазом овальной формы.
- Безвкусица, - оценил приобретение Франсуа преподобный. – Как и весь твой наряд, включая штопаные чулки.
- Конечно, штопаные, - возмутился актер. – Если я ищу работу, откуда мне взять пару настоящих английских чулок, стоящих половину моего будущего месячного жалования? – он выскользнул из рук преосвященного, прислонившись бедром к столику с лакомствами и неторопливо разоблачаясь, роняя вещь за вещью на пол, и лукаво косясь на месье Роже из-под полуопущенных ресниц.
- Иди сюда, - потребовал де Лансальяк. – Повернись.
Франсуа приблизился к креслу, приподнявшись на цыпочках и забросив руки за голову. Выгнувшись и терпеливо дожидаясь, когда обманчиво неловкие и неповоротливые пальцы преосвященного распустят завязки на его панталонах. Де Лансальяку нравилось спускать с Франсуа кюлоты и подштанники - то осторожно стягивать, обнажая его пядь за пядью, то резко сдергивая, оставляя его наготу доступной и неприкрытой. Сегодня он развернул молодого человека спиной к себе, неторопливо снимая с него одежду и с чувством целуя гладкую кожу. Франсуа поневоле вздрагивал, не зная, куда в следующий миг прикоснутся губы преподобного, но не решаясь оглянуться. Переступив с ноги на ногу, он выбрался из панталон, и, подцепив скользкую тряпочку пальцами ноги, отбросил их подальше.
- Когда-нибудь ты все-таки сбежишь от меня, - с невеселым вздохом предрек его преосвященство. – Но пока ты еще здесь, встань-ка на колени и открой ротик.
«Может, не надо?» - чуть было не взвыл в тоске Франсуа. За последние дни ему не раз приходилось брать в рот – но то были молодые, полные сил и страсти мужчины, а не старик, годящийся ему в деды, чье достоинство, несмотря на усердие Франсуа, почти всегда оставалось уныло обвисшим. Преподобный его не винил: против природы не попрешь. Достаточно того, что порой маленькому месье Морану удавалось раздуть в давно погасшем очаге скудное пламя.
Он опустился на колени. Как его научили, не торопливо рушась горсткой костей, но словно бы стекая вниз, на пол. Смотря внизу вверх на восседавшего в кресле монсеньора, ожидая следующего приказа - внимательное, чуткое создание, научившееся не спорить, когда нужно.
- Незавидное лакомство для такого сластены, как ты, но уж постарайся, будь любезен, - преосвященный положил ладонь на его затылок, пригибая к себе, а свободной рукой раскинул в стороны полы халата, открывая взору свое некогда грозное орудие.
Франсуа сглотнул - как назло, в глотке пересохло, а действовать сухим ртом и шершавым языком - не самое лучшее из удовольствий. Наклонился под тяжестью лежащей на затылке ладони, упираясь ладонями в резьбу на ножках кресла, обхватывая вялую плоть губами и теребя кончиком языка.
«Безнадежно», - актер старался, припоминая мелкие уловки, которым обучился теперь: осторожно прикусить, вытянуть, всасывая в себя, будоража язычком. Терпеливо, раз за разом повторяя попытки, пытаясь выбить искру давно стершимся кремнем. Не обращая внимания на то, как ноет согнутая спина и болит горло. Снова и снова, прислушиваясь к тяжелым, утробным вздохам над головой, ожидая хоть малейшего отклика от увядшего достоинства. Стараясь не допускать к себе мыслей, насколько это отвратительно со стороны, и что подумали бы Шарль или Ла Карваль, застань его за таким занятием. Впрочем, д'Арнье прекрасно бы его понял. А столичный прокурор бы понимающе скривился: мол, чего только не сделаешь за пригоршню ливров, и старика с превеликим усердием ртом ублажишь.
- Безнадежно, дитя мое. Даже от твоего сладкого ротика нынче никакого толку, - де Лансальяк легонько оттолкнул его в лоб кончиками пальцев. - Достаточно. Дьявольщина! Что бы я ни отдал за то, чтобы ты хныкал и вертелся подо мной, как под Ла Карвалем или Шарлем!
- Простите меня, - Франсуа отодвинулся, присев на пятки и сложив руки на коленях. Невольно утер губы ладонью, мысленно выругавшись: черт, старался не менее получаса, аж язык онемел и горло перехватывает, но в ответ - ничего, старая дряблая плоть оставалась полностью равнодушной к его трудам. - Они молоды, мне с ними легче и проще... Вы ведь не станете продавать душу ради возможности поиметь приглянувшегося юнца? - наполовину в шутку, наполовину всерьез заметил он. – Не то Ла Карваль внесет вас в список подозреваемых и откроет на вас охоту.
- Может, оно было бы и к лучшему, - равнодушно отмахнулся преподобный. – Вот что, давай-ка попробуем поменяться местами.
- Что?! - до Франсуа запоздало дошел смысл предложения его высокопреосвященства, и темные, словно выведенные широкой кистью брови актера взлетели вверх. - Вы хотите взять у меня?.. Месье Роже, не надо так шутить!
- Ты сомневаешься в моих талантах? – де Лансальяк похлопал его по задику, как норовистого жеребенка по крупу. - Вот только как бы нам устроиться?... Проклятое брюхо. Ага, придумал. Я лягу, а ты встанешь надо мной на коленках, заодно и за кровать сможешь придержаться.
- П-постельная акробатика, - с легким отвращением пробормотал Франсуа, слишком живо представив картинку возможного соития. - Не-ет, я так не смогу. Может, мне проще на стол лечь?
- Как бы меня не привлекала мысль попробовать тебя на вкус, ты говоришь с человеком, который не застегивал самостоятельно башмаки вот уже семь лет, поскольку не может нормально наклониться, - с едким смешком заметил преподобный.
- Ладно. Хорошо. Вам виднее, - Франсуа зажмурился, пытаясь прогнать жуткое видение и удержаться от истерического смешка в самый неуместный момент. Юркнул на широкое ложе, перекатился, привычно демонстрируя себя. Подумав о том, что белье, конечно же, давно сменили, но терпкий запах разгоряченных тел остался, щекоча ноздри. Или Франсуа обонял его только в воображении, и аромат их с д'Арнье и Кантеном яростной запретной любви давно был перебит дымком ароматических свечей?
- Вот и умница, - Лансальяк сбросил халат на пол и лег, сдвинувшись к изножью, чтобы Франсуа было где примоститься. Прикусив губу, чтобы не начать протестовать или хихикать, как безумец - Франсуа постарался выполнить все, что от него хотели. Ощущая себя марионеткой в руках опытного кукловода, дергающего за нитку и перемещающего покорные ручки-ножки игрушки. Вцепился мертвой хваткой в резное изголовье постели, прижавшись лицом к изгибу локтя, только бы не видеть ничего - и не вспоминать потом. Ощутив мясистые, пухлые ладони на напряженных бедрах, настойчиво потянувшие его вниз - и влажное, горячее прикосновение чужого рта к головке наполовину приподнятого достоинства.
Было совершенно очевидно, что последний раз монсеньор де Лансальяк предавался этой галантной игре столь давно, что успел изрядно подзабыть, как именно это делается, пару раз слегка задев зубами Франсуа за трепетное. Однако со временем вспомнил, и управлялся с достоинством любовника вполне ловко, не забывая одновременно ласкать его рукой.
Если зажмуриться и не задумываться о том, кто это делает - вполне терпимо, рассудил Франсуа. Он довольно быстро поймал ритм, устраивающий преподобного. Тело охотно откликнулось на ласку привычным и недвусмысленным образом. Де Лансальяк издал нечто вроде довольного медвежьего урчания, поняв, что его усилия не пропадают даром, Лилия не упрямится и отзывается его стараниям, да еще как! Франсуа послушно двигался, стараясь помнить, что не следует погружаться слишком глубоко. Выгибаясь под оглаживающими крестец и распадок между ягодицами ладонями, порой касающимися трепещущей дырочки, ахая и ощущая себя почти состоявшейся шлюхой - готовой без капризов выполнить любую прихоть клиента.
Де Лансальяк остановился как раз в нужный момент - когда у Франсуа стояло колом, в животе ныло, по телу вот-вот должна была пройти дрожь освобождения, а в голове клубился туман. Чтобы достигнуть своей вершины, ангел согласится на все.
- Теперь вставь его мне, золотой мой.
- Не надо, ну пожалуйста... - Франсуа не был уверен в том, что произнес свою мольбу вслух, но почувствовал, как задирается и дрожит верхняя губа, как лицо кривится в гримаске отвращения - к себе и к тому, что ему предлагали сделать. Преподобный довел его до черты, до края бездны, оставался единственный, последний шаг - и ему самым любезным образом помогали совершить этот шаг, предлагая взять другого человека, достичь облегчения, даже доставив при этом удовольствие кому-то.
- Я не смогу - так, - отчетливо выговорил Франсуа, борясь с ощущением того, что резные веточки изголовья сейчас хрустнут под впившимися в них пальцами. - В такой позе. Перевернитесь, пожалуйста, месье Роже, если сможете.
Лансальяк тяжело перекатился на живот, приподнялся - неуклюжей пародией на позу, в которой перед тем красовался гибкий изящный Франсуа.
- Ну, добро пожаловать...
Франсуа не ответил, занятый двумя вещами: попытками сохранить сосредоточенность, не позволить себе расслабиться - иначе второй раз у него точно не встанет, хоть горстями жри пирожные с афродизиаком - и торопливыми попытками отыскать узкую пещерку в этой горе обвисшей плоти. Наконец шарившие пальцы наткнулись на некое отверстие - и Франсуа перекосило второй раз, из-за запаха и ощущения липкой влажности на пальцах, погрузившихся в некогда упругий и тесный, а теперь ставший дряблым вход. Он неловко пристроился, толкнулся внутрь - испытав несказанное облегчение от того, что вроде все получалось с первого раза, и он даже ощутил нечто вроде слабого сжатия давно не трудившихся мускулов.
Лансальяк одобрительно заворчал, ощущая его в себе, подал свой необъятный зад навстречу:
- Умница, хороший мальчик, ну давай же...
Преподобный зажмурился, припоминая исполненную чувственности картинку, которую наблюдал третьего дня, сглотнул всухую, не зная, на чьем месте предпочел бы оказаться.
«Хороший мальчик» честно постарался дать. Невзирая на то, что руки соскальзывали, не находя опоры в многочисленных колыхающихся складках кожи на боках и бедрах де Лансальяка, несмотря на то, что Франсуа подташнивало. Он старался, тычась в подававшуюся ему навстречу колыхавшуюся плоть, в кровь грызя губы, стараясь не кричать, не думать о том, что сейчас имеет человека, который в три раза старше него самого. Не думать о том, что выполняет чужое требование - усердно и прилежно, как его научили. Как его обучил д'Арнье.
«Лучше уж я буду думать о Шарле...»
Мысли о хмуром красавце привели к закономерному результату - свершился факт, который в данной абсурдной ситуации Франсуа полагал невозможным. Он кончил. Можно было надеяться, что на этом монсеньор угомонится и мирно ляжет спать, отпустив наложника с миром, зализывать раны в объятиях Шарля.
- Талантливый мой мальчик, - де Лансальяк одним движением стряхнул с себя Франсуа на перины. – Подай-ка мне вон ту лаковую шкатулку с журавлями на крышке.
Попытка пересечь комнату привела к тому, что Франсуа шатнуло из стороны в сторону. Актер едва не свалил столик с лакомствами. Добрел до камина, сгреб китайскую шкатулку и вернулся обратно, поставив требуемое перед монсеньором и усевшись на краю постели. В голове плавал вязкий серый туман, достигнутый финал не принес ни экстаза, ни облегчения - только ощущение тягостно-тяжелой, однако выполненной до конца работы. Франсуа сидел, сгорбившись и безучастно прислушиваясь к тому, как де Лансальяк возится с содержимым шкатулки, думая о том, чем сейчас занят Ла Карваль. Должно быть, улегся спать чутким сном хищного зверя, выжидая, что в коридоре прозвучат легкие шаги его юного любовника.
Преосвященный небрежным движением перевернул шкатулку, выворачивая ее содержимое на смятую постель: кольца, броши, серьги, цепочки, часики, изысканные шпильки и браслеты. Украшения лежали мерцающей горкой рядом с лужицей семени на простынях, будто брошенные на невидимую чашу весов.
- Выбери себе что-нибудь, - щедрым жестом предложил де Лансальяк.
- Вот это, - Франсуа, почти не глядя, двумя пальцами выхватил из кучки драгоценностей небольшое золотое кольцо со схваченным тонкими лапками оправы мерцающим камешком, менявшим цвет от зеленого до голубого. Все прочее великолепие удостоилось равнодушно-усталого взгляда. - Благодарю вас, месье Роже. Мне больше ничего не нужно. Мне достаточно вашей привязанности и сердечной склонности.
- Отвяжись, старый развратник, - перевел его слова на человеческий язык де Лансальяк, ни капли не обидевшись - нельзя было отнять у старика критического отношения к самому себе. - Я вижу, тебе не терпится сбежать, но побудь со мной еще. Я соскучился по тебе.
- О чем вы, монсеньор? - удивленно вскинул голову Франсуа. - Я и не думал никуда уходить. Кантен... в смысле, месье Ла Карваль уже насладился сегодня моим сомнительным обществом и настоятельно порекомендовал мне не показываться больше ему сегодня на глаза... дабы не искушать и не подвергать соблазну, - Франсуа улегся на живот рядом с сидящим Лансальяком. Примерил дареное колечко, убедившись, что ошибся с размером - оно налезло ему только на мизинец.
- «После соития всякая тварь печальна» - вот что надо было с тебя писать, - монсеньор выудил из кучи украшений крученую золотую цепь с массивным крестом, украшенным на оголовьях крупными гранатами. Забавляясь, набросил на шею Франсуа. Вынул из ушей актера непритязательные серьги-колечки и ловко вдел на их место пару грушевидных жемчужин. Унизал перстнями пальцы Франсуа, довершив картину варварской роскоши золотой заколкой в виде фантастической лилии на длинной ножке, которой де Лансальяк подхватил скрученные жгутом каштановые локоны Морана.
- Это была бы очень трогательная картина - грустный ангел со сложенными крыльями и поникшим достоинством, - Франсуа добавил к получившемуся разномастному гарнитуру пару тяжелых браслетов, масляно отсвечивающих бликами золота и жемчуга. Вытянул руку, перебирая пальцами и любуясь игрой камней в кольцах, заставляя драгоценности вспыхивать и переливаться мимолетными радужными искрами. Сознавая пугающую вещь: попроси он сейчас, и преподобный небрежно махнет рукой: «Забирай, малыш, конечно же. На тот свет с собой это добро не прихватить, а тебе пригодится». Он вернется в свою комнату с пригоршней сокровищ, чья ценность больше, чем ему удастся заработать за всю его жизнь. Понимая, что мог бы заполучить еще и еще – прекратив всякие разговоры об уходе, смирившись с участью епископского приживала. Соблазн. Сверкающий, манящий, доступный соблазн. Даже делать ничего не надо, выбирать, мучиться, суетиться. Просто оставаться на предложенном месте.
- Красиво... - задумчиво протянул Франсуа. Гибко потянулся, соскользнув с постели, перекатившись по ковру и взлетев на ноги в середине комнаты - живая статуэтка, вставшая на цыпочки, сверкающая искрами драгоценной мишуры. Танцующая статуэтка, кружащаяся под неслышную музыку, плывущая в цепочке пируэтов, быстрая, легкая и непредсказуемо-прихотливая, словно вьющаяся на ветру лента.
Де Лансальяк восхищенно вздохнул и замер, любуясь танцующим мальчиком, облитым сверканием самоцветов и тусклым мерцанием драгоценных металлов, подчеркивающим нежность кожи и изящество гибкой фигурки. Глупый, глупый, глупый ангел, что тебе делать на дощатом помосте балагана?
Невольно поддавшись очарованию собственной импровизации, Франсуа завершил танец лихим поворотом и падением на ковер. Падая, актер успел подхватить со стола шкатулку с интимными игрушками монсеньора, поставив ее перед собой. Запустил пальцы внутрь, многозначительно позвякивая причудливыми вещицами из резного камня и металла, извлекая то одну, то другую, поднося их к губам и согревая дыханием, вопросительно-лукаво глядя на де Лансальяка - мол, желаете пустить что-нибудь в дело?
Монсеньор улыбался, в очередной раз убеждаясь, что Франсуа в достаточной мере оставался ребенком, чтобы его можно было отвлечь от неприятных раздумий яркой погремушкой. Правда, на сей раз ему достался не раскрашенный бычий пузырь с сушеным горохом, а фамильные драгоценности де Лансальяков. Папенька и братцы извертелись в гробах, видя их на продажном юнце-актере, но их дело - тишина. Он, Роже де Лансальяк, обручен с церковью, на нем пресечется род, а мальчуган так мило забавляется... Он поманил Франсуа пальцем:
- Ляг на спинку.
- Ах! - вместо того, чтобы просто и незамысловато улечься, Франсуа упал спиной вперед поперек широченного ложа, раскинув руки и еле заметно улыбаясь своим мыслям. Не в силах оторваться от сияния камней на собственных пальцах, начиная сожалеть о мгновении, когда придется вернуть позаимствованные драгоценности на их законное место. Ему всего лишь одолжили их побаловаться, так что не стоит мечтать о несбыточном.
Скользнув спиной по покрывалу, Франсуа улегся в привычной позе: одна рука за головой, чуть выгнуться в пояснице, согнуть ноги в коленях и развести в стороны. Выжидающе скосился на его эминенцию, ощущая, как украшения непривычно холодят кожу на груди и запястьях.
Однако монсеньор не торопился выбрать что-нибудь из своего обшриного эротического арсенала и насадить Франсуа на игрушечный член, как радужнокрылого мотылька на шпильку. Любовно выбрав из кучки украшений рубиновую брошь, он пристроил ее поверх пупочка маленького месье - этаким распустившимся багряным цветком, за ней на тонкой щиколотке Франсуа сомкнулись два парных браслета с фарфоровыми медальонами, а на другой - с разноцветными эмалями.
«Я похож на разукрашенную куклу, - Франсуа приподнял и вытянул ногу, полюбовавшись блеском золота и тусклым сиянием эмали на живой, золотистой от природы коже, тем, как дутый браслет подчеркнул обманчиво хрупкие линии тела. – Интересно, что бы сказал – или сделал – Ла Карваль, доведись ему увидеть меня в таком виде?»
- Красивый-красивый, - хриплым шепотом заверил его де Лансальяк, - вот сам посмотри...
Он нащупал на прикроватном столике зеркальце на ручке, достаточно большое, чтобы в него поместилась отражение любопытной мордашки Франсуа... плечо, над которым трепещет в ушке жемчужная сережка.... Монсеньор водил зеркалом над лежащим ангелом, держа так, чтобы тот мог полюбоваться собой, складывая в воображении кусочки мозаики в единую ослепительную картину.
- Вы хотите, чтобы меня нарисовали... таким? - осторожным полушепотом спросил Франсуа. У него никак не укладывалось в голове, что мелькающие в глубине зеркальца фрагменты-отражения человеческого тела - это и есть он сам. Это была мечта, овеществленная греза, молодой человек в сверкающих украшениях, которые на самом деле ему вовсе не подходили. Да и кто станет таскать на себе столько драгоценностей сразу? Разве что персонаж легенды... или картины.
Он чувствовал, как монсеньор буквально пожирает его взглядом - переливчатый блеск камней, игру мышц под гладкой кожей, то, как скользит по постели расплывчатый отблеск зеркального стекла, цветные и яркие мелочи, творящие памятную картинку.
- Нет, - негромко отозвался де Лансальяк, - я хочу запомнить тебя таким, мой мальчик.
«Мой капризный, бессердечный ангел. Мое золото, моя душа, моя серебряная лилия. Мне не удержать тебя, ну что ж – ты не стал единственным, но будешь последним».
Франсуа вытянулся на постели, заставляя надетые на него драгоценности сверкать в такт дыханию. Изгибаясь - так, чтобы прижатая к коже рубиновая брошь оставалась на прежнем месте, запрокидывая голову и чувствуя, как непривычно тяжелые и длинные серьги-жемчужины скользят по щекам. Танцуя лежа, пытаясь пробудить чувственность без вульгарности и откровенных жестов - намеками, трепетом ресниц и полуоткрытых губ, скользя ладонями по шелковой гладкости покрывала, не прикасаясь к себе, словно грезя наяву.
«Если все, что я могу оставить по себе - память, пусть она будет такой...»
- Не уходи, Франсуа, - преосвященный склонился над ним, опираясь на локоть и близоруко щурясь, - оставайся, будь моим... Я дам тебе все, что захочешь, только не уходи. Я не могу тобой насытиться.
- Месье Роже, ну пожалуйста, не надо так! - Франсуа подался вперед, неожиданно для себя обхватив де Лансальяка за массивную шею. Не потому, что от него требовалось изобразить всплеск страстей. Подталкиваемый не фальшивыми чувствами, которых он не испытывал, но искренней благодарностью и чем-то, что заслуживало названия привязанности. Обнимая не как покровителя и господина, но как наставника или старшего друга, Франсуа не знал наименования подобному чувству. Просто зная, что так нужно, тихо нашептывая в заросшее седым волосом мясистое ухо: - Месье Роже, не искушайте меня. Я... кажется, в последнее время я кое-что понял о себе. Я не смогу жить здесь, где все всегда к моим услугам, где ничего не нужно добиваться. Из меня не получится изысканной и хрупкой игрушки. Или... или я просто сломаюсь, став скучающим бездельником, который днями и ночами не вылезает из постели, вечно всем недоволен и не в силах создать ничего толкового. Да, я мечтал о такой жизни, моя мечта исполнилась - а оказалось, это совсем не то, что мне нужно.
- Нет, - де Лансальяк прижал к губам пальцы Франсуа, натыкаясь вместо живой теплой плоти на металл колец. – Шатайся по своим театрам, если тебе невмоготу без них, но – нет, это выше моих сил – отпустить тебя. Наберись терпения, Франсуа. Мне все равно недолго осталось, так сделай одолжение старику – скрась мои последние дни, - он стиснул Франсуа с такой силой, что актер жалобно вякнул. – Больше не смей заикаться об уходе. Давай лучше напишем еще одну пьесу, соберем труппу и поставим ее, назло стервятникам, что ждут моей смерти, - монсеньор целовал свою живую игрушку, чувствительно засасывая кожу. – О триумвирах. Ты будешь Октавианом, отец Антуан – Лепидом, а Ла Карваль – Антонием…
- И кто все эти люди? - с наивностью полуобразованного юнца, нахватавшегося по верхам различных сведений, осведомился Франсуа. - Месье прокурор откажется сразу и наотрез. Мы едва убедили его позировать для вашей картины, а чтобы выйти на сцену – об этом даже речи быть не может.
- Вот чертов столичный упрямец, - ругнулся де Лансальяк. – А ведь могло получиться бесподобно красиво, - монсеньор с досадливой гримаской выдернул из-под себя угодившее под бок ожерелье из черненого серебра, впившееся в его телеса острыми краями. – Скажи, почему ты выбрал именно то кольцо?
Франсуа задумался, глядя на переливы одолженных драгоценностей.
- Да просто так, без всякой причины. Рука сама потянулась. Я верю, что совершенный наугад выбор – истинный.
- То-то я смотрю, оно тебе даже на мизинец не лезет, - хмыкнул преосвященный, прикусывая Франсуа за пальчик. - Отдадим ювелиру, пусть поправит.
- Если вы считаете мой выбор ошибочным – выберите по вашему вкусу, - предложил Франсуа. - В конце концов, я ничего не знаю о драгоценных камнях. Я впервые в жизни увидел их в таком количестве и вблизи, - он ласково провел подушечками пальцев по сверкающим гладким граням.
Де Лансальяк засмеялся, ловя его руку и целуя ладошку:
- Ты похож на молодую сороку, которой в гнездо вывалили целую пригоршню зеркальных осколков. Ну, давай посмотрим. Пальчики у тебя изящные, это не пойдет... и это тоже... женские браслеты ни к чему... - говоря, монсеньор снимал отвергнутые украшения с Франсуа. - Цепь вызывающа, не у всякого игумена такой наперсный крест.
- К тому же я заложил бы ее через неделю-другую, как пить дать! - Франсуа не без сожаления проводил взглядом исчезающие в шкатулке украшения. Легко достались, легко расстались. Ему позволили поносить драгоценности только для забавы, а сейчас сокровища возвращались к законному владельцу и на положенное им место. Он подставил ногу, услышав тихий щелчок расстегиваемых замочков на браслетах, только что украшавших щиколотки, с рассеянным интересом ожидая - какую из блестящих и ценных игрушек монсеньор сочтет для него подходящей?
- Именно, да еще и долго доказывал бы, что цепочка не краденая, - наконец, на Франсуа осталось выбранное им самим кольцо, тяжелые жемчужные серьги и еще одно колечко - коронованное рубиновое сердце в тонко прочеканенных руках-оправе. - Что скажешь?
- От них уши болят, - Франсуа помотал головой, свыкаясь с грузиками, оттягивающими мочки. – Длинные, слишком легко сорвать в драке или вытащить ночью, ибо сплю я, как убитый. Но они красивые, да-а... Кольцо слишком роскошно для меня... Отберут. Либо придется тщательно его прятать и доставать только по большим праздникам, - актер потянулся снять рубиновый перстень, грустно подумав о том, сколько изысканно носить на руке символ чужого плененного сердца.
- Говори всем, что это перламутр и граненое богемское стекло, - хмыкнул архиепископ, - можно думать, в балагане хорошо разбираются в ювелирном деле. Смотри, - он повернул снятый Франсуа перстень так, чтобы можно было разглядеть гравировку внутри. - Читай, что написано. «Большего дать не могу».
- Случается, разбираются куда похлеще королевских ювелиров... - Франсуа прищурился, разглядывая вязь мелких букв на золотом ободке. Удивленно хмыкнул, осознав смысл девиза. - Месье Роже, я не могу взять такую ценную вещь. Меня остатки совести замучают.
- Да ну? Настоящей совести? Надо же, - де Лансальяк одел перстень обратно на палец Франсуа. - Что за зловредный мальчишка. Наверное, пора тебя выпороть за все хорошее, что я от тебя получил за свою доброту.
- Да пожалуйста! - с совершенно пренебрежительным видом Франсуа наклонился, подняв с пола длинный шелковый пояс от халата преосвященного и сложив его вдвое. - Вам помочь или сами справитесь?
Кольцо с рубиновым сердцем на среднем пальце его левой руки сияло, разбрасывая огненные искорки - словно слишком долго томилось в шкатулке и теперь радовалось, обретя нового владельца и вновь ощутив тепло человеческой кожи.
- Самобичевание? Как интересно... Только не этим, - его эминенция вытянул из пальцев Франсуа пояс, - чем-то посерьезнее, а вот привязать твои шкодливые ручонки к кровати - вполне сгодится.
- Это жестко и несправедливо, - выражение лица Франсуа свидетельствовало о том, что он совершенно не воспринимает очередную затею покровителя всерьез. И с готовностью потакает ей - вытянувшись ничком на постели, положив ладони на резные завитки изголовья, оглянувшись через плечо и откровенно смеясь. - Впрочем, я уже понял, что ждать от вас справедливости совершенно бесполезно!
- Вместо того, чтобы пререкаться, ты уже сам молча ложишься, как надо – все-таки мне удалось научить тебя кое-чему полезному, - вопреки ожиданиям Франсуа, преосвященный приложился к его заднице не поясом, а раскрытой ладонью, да так, что звон пошел.
- Я несправедлив, а потому снисходителен, - наставительно пояснял де Лансальяк в промежутках между шлепками, - был бы я справедлив, как тебе того хочется, я бы воспользовался розгами или хлыстом.
- За что-о? - Франсуа вертелся, невесть отчего хохоча, пытаясь избежать ударов - хлестких, но не причинявших особой боли и не доставлявших унижения. - Ай, ну розгами-то - за что?! Ну что я на этот раз сделал? Ай, ну признайтесь честно - это коварная месть за что-нибудь?! Месье Роже, ну хватит, ну больно же! - он попытался вскинуться и заработал довольно-таки могучий шлепок по филейной части, швырнувший его обратно на постель и напомнивший, что монсеньор, несмотря на преклонные годы и постоянные жалобы, вполне способен сделать из Франсуа отбивную - в прямом и переносном смысле.
- Боже мой, - скорбно промолвил де Лансальяк, отвешивая очередной шлепок, - его наказывают, а он гогочет, как рождественский гусь... Я еще должен помнить все твои прегрешения, беспутное дитя мое? Ну-ка, кайся, что скверного ты совершил?
- Достаточно и того, что я просто живууу... - окончательно обессилев от смеха, Франсуа растекся по покрывалу, вздрагивая в такт шлепкам и скорбно пожаловавшись: - Я так не могу сосредоточиться на своих грехах! Да не делал я сегодня ровным счетом ничего, ай! Даже к господину прокурору не домогался, несмотря на романтичность обстановки и неоднократную возможность! Ай-ай-ай, ну нельзя же так по живому!
- Еретик нераскаянный, - шумно вздохнул над ним монсеньор Тулузский, - пренебрегающий возможностью добровольно признать свои грехи! Горе тебе, Вавилон. Даю тебе последний шанс, сынок, а то перестану. Что скверного ты свершил - или относительно чего имел помыслы, а если да, то какие?
- Даже о ваших пирожных не помышлял! - честно заблажил Франсуа. - И об алмазах с бриллиантами тоже! Не имел гнева на вас за то, что вы мне давеча по морде треснули, и на месье прокурора - за требовательность его непомерную, за воображение его, которое не по разуму, и за то, что он так бездарно продавал меня в рабство!
- Упорствует, - горестно сообщил Лансальяк потолку, перекатывая Франсуа на спину и забирая в кулак его член, полувозбожденный от веселой возни по широкому ложу. - Придется ужесточить меры.
- Ай, ну ничего же не было! - Франсуа вскинулся на вытянутых руках, не пытаясь вырваться, но двигаясь в такт рукоблудствующим движениям архипастырского кулака. - Что ж вы из меня жилы тянете, я же чист, аки голубь или небесная лилия! Вот вам крест, не желал ни ближнего своего, ни дальнего, ни сокровищ земных или небесных, разве что исключительно душеспасительных бесед с отцом Антуаном, ну так это простительно!
Тут не выдержал уже Лансальяк и с хохотом сгреб его в охапку, встряхнул, как деревце, с которого должны посыпаться спелые плоды:
- Ах ты, плут...
- Только кости не ломать, мы так не договаривались! - жалобно возопил Франсуа, борясь с ощущением того, что его голова от эдакого потрясения сейчас вот-вот слетит с плеч и укатится под кровать. - И не плутовал я вовсе, зря вы так, ваше преосвященство, я всю правду сказал, как на исповеди... ну, почти как на исповеди!..
Улыбка вдруг поблекла на губах Лансальяка, железная хватка ослабла.
- Ч-черт... - он прижал руку к сердцу. - Капли, Франсуа, быстро...
- А? - после мгновения растерянности Франсуа резвой белочкой сиганул с кровати. едва не подвернув ногу и бросившись к тяжелому ларцу с лекарственными снадобьями преосвященного. Он уже неплохо выучил и запомнил, в каком флаконе что содержится, какой из порошков нужно разбавлять вином, а какой из загадочных декоктов - тщательно отсчитывать по каплям. Но сейчас тщательно притертая пробка никак не хотела откручиваться. Франсуа едва ноготь не сломал, вытаскивая ее из узкого горлышка, капли падали мимо позолоченной ложечки, месье де Лансальяк хрипел, задыхаясь - и непрошенной вползла мысль о том, как бы не оказаться крайним за все. Мол, монсеньор испустил дух на одном из своих порочных ангелочков, сердце не выдержало резвых игрищ...
Однако монсеньора Господь наградил недюжинным здоровьем, и хоть де Лансальяк бездарно транжирил его дар многие годы, кое-что в запасе еще оставалось. Наглотавшись снадобья, он откинулся на подушки, пытаясь восстановить дыхание.
- Это я во всем виноват, - удрученно заявил Франсуа, подбирая с пола рубашку и влезая в нее, присаживаясь рядом и без надобности лишний раз поправляя сложенные горкой за спиной преосвященного подушки. Вслушиваясь в чужое дыхание, клокочущее и неровное, убеждая себя, что все будет в порядке. В конце концов, он вроде бы разгадал привычку монсеньора де Лансальяка время от времени прикидываться более хворым, чем тот есть на самом деле. - Месье Роже, - осторожно заикнулся он, - может, хватит на сегодня?.. Вам вредно волноваться, и вообще...
- Может, и хватит, - архиепископ недовольно посопел, явно раздраженный своим нездоровьем. - Ладно. Надевай штаны и беги к своим жеребцам, а мне кликни камердинера. Встретишь отца Антуана – передай ему, что сегодня в его услугах я не нуждаюсь. Пусть лучше присмотрит за тобой.
- Я вообще-то намеревался остаться на ночь с вами, но раз вы меня прогоняете... - состроил обиженную гримаску Франсуа.
На самом деле ему совсем не хотелось всю ночь ворочаться на узкой софе, прислушиваясь к неровному дыханию страждущего патрона и нервничая. Он оделся, привычно стукнул в дверь, предупреждая бдевшего снаружи ливрейного о своем уходе - и не менее привычно коснулся перед уходом губами руки де Лансальяка. Не гладкости архиепископского перстня, но живой плоти, выказывая свою признательность и благодарность. Преподобный рассеянно потрепал его по кудряшкам – «иди, иди...» - и Франсуа ушел, унося с собой драгоценные подарки нынешнего вечера. Сообразив, что его выставили из апартаментов его эминенции довольно рано – он сейчас и впрямь может наведаться к Шарлю. Похвастаться обновками, например. Перстень-сердечко сиял, радуя глаз – маленькая огненная искорка в золотой оправе.
Отсутствовавший целый день д'Арнье с удобствами расположился в глубоком кресле, водрузив длинные ноги на пуфик и рассеянно перелистывая страницы толстенного фолианта. Явление Франсуа он встретил благосклонным кивком, заметив:
- Мне сказали, ты у монсеньора. Я полагал, он отпустит тебя только к утру. Надеюсь, его светлости не стало дурно – а если стало, ты сообразил послать за лекарем?
- Ему и впрямь нехорошо, но звать лекаря он наотрез отказался, - Франсуа со смешанным чувством взирал на своего друга-наставника-любовника, не понимая: вроде все как прежде, все хорошо, но воздух между ними словно подернулся мельчайшей завесой ледяных кристаллов, едва слышно позванивающих и зловеще похрустывающих. – Месье Роже выпили полстакана своего зелья и велели кликнуть слугу. Кажется, он сегодня перестарался. Велел мне быть сверху, - Франсуа всем видом изобразил несказанное удивление. – Сунул мне пригоршню стекляшек и выставил. По-моему, он все больше переоценивает свои силы. Как бы это скверно не кончилось, - в голосе молодого человека невольно прозвучала искренняя забота о покровителе. – Может, ты с ним побеседуешь? К тебе он точно прислушается!
Шарль свободной от книги рукой поймал Франсуа за запястье.
- Вы именуете настоящие драгоценности стекляшками, месье Моран? Вы или донельзя избалованы, то ли неразборчивы.
- Я необразован, - честно признал Франсуа. - Но догадываюсь: эти штучки наверняка потянут больше, чем мой годовой заработок и я сам, вместе с душой и потрохами. У преподобного случился приступ щедрости, - он повернул кисть, чтобы рубиновое сердечко сверкнуло поярче. Вскинул подбородок, горделиво повел головой из стороны в сторону, заставляя каплевидные жемчужины раскачиваться и поблескивать. – Тебе нравится?
Шарль скупо усмехнулся - с таким бесхитростным тщеславием Франсуа демонстрировал ему дареные украшения. Жаль, сейчас он не может себе позволить тратить такие суммы на безделушки для любимого - и лишен возможности созерцать это выражение искренней радости на лице актера.
- Нравится. У монсеньора всегда был хороший вкус. Теперь я буду таскать тебя за уши вдвое чаще.
- Ты чем-то огорчен? – Франсуа бесцеремонно столкнул ступни д'Арнье с пуфика и сам уселся на него. Положив голову на колени Шарлю, обнимая его ноги и пристально глядя снизу вверх. Решив, что лучше идти напролом, чем блуждать в темном лесу догадок и предположений. – Из-за меня? Скажи, что я делаю не так? Тебя задело, что я был с Ла Карвалем ночью и ушел с ним днем? Но… - Франсуа осекся, вспомнив, что прокурор настоятельно требовал от него не распускать язык, - но это было нужно для дела! Ты же сам говорил, надо войти в доверие к этому столичному хлыщу, надо быть в курсе, что ему удастся узнать, вот я и…
- Не возводи на себя напраслину, Франсуа, - Шарль запустил пальцы в волосы актера, нежно перебирая вьющиеся локоны. – Я ни в чем тебя не обвиняю, напротив, нахожу твои действия весьма предусмотрительными. Что касается твоих дружеских взаимоотношений с месье Ла Карвалем… - д'Арнье помолчал, подбирая нужные слова: - Ты взрослый человек. Думаю, тебе необходимо изведать и такую сторону жизни. Ла Карваль может многому тебя научить, о многом рассказать – о том, что неизвестно мне в силу моего сана и довольно замкнутого образа жизни. К тому же знакомство со столичным прокурором может оказаться весьма и весьма полезным в будущем.
- Кстати, вы ужасно похожи, ты и Ла Карваль, - заметил успокоенный Франсуа. Д'Арнье не держал на него обиды, просто таков уж характер Шарля. – Как отражения в кривом зеркале... Я ужасно устал сегодня, - он зевнул, прикрыв рот ладонью. - Пойдем спать?
- Как благовоспитанные молодые люди – то есть умывшись и помолившись, но отнюдь не предаваясь порочным забавам, - д'Арнье заложил прочитанное место в книге расшитой закладкой. – О, а еще я хочу посмотреть на тебя в ночной сорочке и колпаке.
Франсуа с готовностью запрыгнул в его постель, обеими ногами спихнув атласное покрывало на пол и отправив следом за ним свои туфли:
- Как скажешь! Молиться я сегодня уже молился, даже исповедовался в совершенных грехах лично его преосвященству, мыться холодной водой неохота, колпак… - актер вытряхнул из наволочки ближайшую маленькую подушку, свернул ткань кульком и нацепил себе на голову, безмятежно осведомившись: - Сойдет?
- Хорошо, хоть не подштанники на голову напялил, - Шарль сдернул наволочку с взъерошенных каштановых кудрей. Стянул с Франсуа камзольчик, застегнутый через пуговицу, жилет и рубашку, быстро управился с застежкой на кюлотах - Франсуа понятливо приподнялся, позволяя стянуть их с себя вместе с исподним и чулками. - Полезай под одеяло, я сейчас.
Вместо того, чтобы выполнить просьбу, Франсуа уселся посредине постели, сбив одеяла в горку, обхватив ноги руками и с насмешливым восхищением глядя на разоблачающегося д'Арнье.
Скинув одежду и лишив Франсуа маленького спектакля, Шарль улегся, потянув на себя одеяло вместе с Франсуа.
- Спокойной ночи.
- Э? - несколько мгновений месье Моран сидел, обалдело хлопая глазами. Осторожно потыкал вытянувшийся рядом продолговатый холмик ногой. – Шарль, с тобой все в порядке? У тебя, случаем, не приключилось разлития черной желчи, бледной немочи, общего расслабления или еще какой ужасной хвори? - актер осторожно приподнял край одеяла, заглянув под него. - Я вообще-то здесь, а ты куда-то спрятался.
- Я тут, рядом, - д'Арнье перевернулся набок, подпер кулаком щеку. - Лежу. Ты разочарован? Что, я должен неистово на тебя наброситься и вдохновенно иметь до самого утра?
- В общем-то я рассчитывал на что-то подобное, - удрученно признался Франсуа. - Нет, я понимаю, что даже самая кипучая страсть порой требует отдохновения. Но поневоле я начинаю думать о том, что ты размышляешь о ком-то другом, а я отвлекаю тебя от этих приятных мечтаний. Знаешь, сегодня у преподобного меня чуть не вывернуло наизнанку – и справиться мне помогли мысли о тебе. Я так мечтал о тебе, а ты поворачиваешься спиной и укладываешься спать. Добро пожаловать в семейную жизнь, Франсуа, - он невесело хихикнул.
- Две трети сказанного - клевета, - опроверг жалобы актера Шарль, - начиная с того, что ты разговариваешь отнюдь не с моим затылком... Франсуа, не обижайся, прошу тебя. Может, я просто снова не объяснился толком? Мне хорошо вот так рядышком полежать с тобой. Чувствовать, как ты сопишь под боком, как возишься....
- Собачку заведи, она по ночам будет ничуть не хуже сопеть и возиться под боком! Еще топтаться по тебе лапами и тыкаться посреди ночи холодным носом в физиономию, - беззлобно проворчал Франсуа, нехотя укладываясь рядом. Подумав о том, что с месяц назад воспринял бы подобные слова как повод обидеться и устроить крупную ссору. - Ты на меня удивительно действуешь. Я становлюсь такой сговорчивый и покладистый, самому поразительно, - он поймал руку Шарля за запястье, притянул к себе, прижавшись спиной к груди д’Арнье. – Я ничуть не обижаюсь. Хорошо, пусть все будет так, как тебе угодно. Буду просто лежать, не стану до тебя домогаться. Если тебе уж так это нравится, могу похрапеть ночью тебе в ухо.
Шарль хотел было сказать, каким одиноким он чувствует себя оттого, что не смеет требовать себе Франсуа Морана в единоличное и безраздельное владение, но прикусил язык:
- Храпеть не надо. Домогаться, так и быть, можно…
- Знаешь, дорогой, у меня голова болит! И живот пучит! И что-то не хочется предаваться радостям любви! - отомстил Франсуа, в точности передразнивая интонации не в меру капризной и сварливой супруги. - Спасибо за милостивое дозволение, но я, так и быть, лучше посплю! - он демонстративно закутался в одеяло. Из плотного кокона до Шарля донесся игривый смешок.
- Добро пожаловать в супружескую жизнь, Шарль, - ехидно передразнил д'Арнье недавнюю реплику Франсуа. - Надеюсь, следующим шагом на этой скользкой дорожке не станут месячные и «С кем ты опять пропил жалованье, горе мое?!»
Франсуа приглушенно заржал, немедля высунувшись из своего укрытия и сварливо осведомившись:
- Куда девал выручку, Божье наказание?! За квартиру не плачено, за дрова не плачено, в лавку долги не отданы, а ты!.. ты опять пьян в лежку! Да к тому же полное ничтожество в постели! Все, я ухожу! Сегодня же! Сейчас!..
- Повешусь, а потом уйду ночевать к матушке! - подсказал Шарль с опытным видом мужчины, имеющего сорокалетний брачный стаж. - Нееет, все-таки в целибате есть своя прелесть...
- Ничего ты не понимаешь в женщинах, - пренебрежительно отмахнулся Франсуа. - Вот и живи со своей Прекрасной Целибат в полном согласии и взаимности. И не приставай ко мне!
- О, эта женская логика, - покивал Шарль. - Сначала «почему ты ко мне не пристаешь?», затем «пошел вон, похотливая скотина, мне противны твои грязные лапы!», а в разгар действа: «Не пора ли перекрывать крышу?»
- Не пора ли побелить потолок? - в задумчивости протянул Франсуа и сердито вскинулся: - Хочешь сказать, я веду себя, как девушка? Ну спасибо! На себя посмотри!
- Я растлен благами цивилизации, - философски согласился д'Арнье, подгребая актера к себе под бок и придавливая для надежности закинутым на бедра Франсуа коленом.
- Тогда чем ты занимаешься всю ночь напролет, хотелось бы знать, коли блюдешь свое драгоценное целомудрие, не общаешься с недостойными людьми и не шляешься по городу днями и ночами? - Франсуа попытался высвободиться, но запутался в одеяле и собственных ногах.
- Предаюсь благочестивым раздумьям, приличным моему сану, - чопорно отозвался Шарль. Ушки Франсуа были в соблазнительно-опасной близости, жемчуг завлекательно мерцал, и Шарль помедлил, как лакомка при виде пирожного, приготовленного по новому рецепту, прежде чем мягко, губами, прикусить нежную мочку.
- Ух ты! - фальшиво изумился Франсуа. - Я бы не смог целую ночь благочестиво размышлять... впрочем, меня и на четверть часа благочестивых размышлений не хватило бы. Ой... - он замер, затаив дыхание, когда губы Шарля сомкнулись на его ушке, чуть стиснув мягкую плоть и золотое крепление сережки, сдавливая и посасывая, точно к нему угодило редкостное лакомство, чей вкус еще только предстояло распробовать. - Ой... - тихо и зачарованно повторил он, жмурясь от удовольствия и запрокидывая голову назад.
- Ммм... - выразительно простонал д'Арнье, щекоча теплую живую раковинку языком.- По-моему, тебе сегодня сделали изумительный подарок.
Он наклонился ниже, осторожно и чувственно покусывая шею и плечи Франсуа.
- Я его заслужил. Кто бы еще решился повторить такое... - пробормотал Франсуа, млея и мгновенно вспыхивая под мелкими, едва ощутимыми, но исполненными невысказанного желания поцелуями. - Ой, Шааарль... Как у тебя так получается: даже то, что запрещено, кажется в твоем присутствии вполне допустимым и разрешимым? Просто милой шалостью... забавой, в которой нет ничего недопустимого. Хотел бы я тоже так уметь... ой... - он поднял руку, зарываясь пальцами в медное золото волос склоненной головы Шарля.
- А что мы такого делаем? - удивился д'Арнье, сплетая свои пальцы с его, и продолжая целовать Франсуа. - Не обмазываемся медом, не творим греха прямо на перилах балкона, не сечем друг друга розгами, не привязываем к спинке кровати...
- Мы делаем то, что запрещено по сути своей. Спим друг с другом, да еще получаем от этого удовольствие, - Франсуа ловко перекатился на живот, опираясь на локти, продолжая удерживать руку Шарля. Прижимаясь губами к его ладони, и тягуче выгибая узкую ладную спинку, требуя все новых и новых поцелуев и ласк. Казалось, он может заниматься подобными играми всю ночь напролет, до самого утра, чтобы угомониться только с первыми солнечными лучами. - Все прочие забавы есть лишь ступеньки вниз в этой бесконечной лестнице, но я отчего-то ни о чем не жалею...
- Я счастлив, что не вызвал у тебя страх и отвращение к такой любви, - искренне промолвил Шарль. – Я помню, как ты боялся – и дерзил, стараясь доказать всему свету и мне, что тебе ничуть не страшно. Помню твои слезы. Твою радость. Твое счастье.
- Только сейчас я понимаю, как мне повезло, что моим наставником стал ты, - Франсуа оглянулся через плечо, метнул хитрый карий взгляд сквозь каштановые с рыжей искрой прядки. - Мне по-прежнему больно, когда ты это делаешь, но эта боль неизбежна... и еще я люблю тебя, и это так удивительно. А Ла Карваль потерял своего любимого, и тоскует по нему, но никогда в этом не признается, даже если его будут жечь огнем на костре. Ты и я можем переспать с ним, но это… это будет не более, чем запретная и острая игра, а ему хочется, чтобы его снова полюбили – и он мог полюбить в ответ…
- Сочувствую его утрате. С ним хорошо, - признал д'Арнье. – Кантен - он умелый, изобретательный, нежный и страстный. Даже жаль, что я не испытываю к нему ничего, кроме взаимного удовольствия и благодарности. Даже если он желает любви – сам посуди, Франсуа, это ведь не та вещь, на которую можно указать в лавке пальцем и попросить завернуть два фунта?
- Зато она может сама собой прорасти из того, что ты назвал: из удовольствия и нежности, из восхищения и чувства опасности, которое его сопровождает... Знаешь, когда он касается меня, - Франсуа помолчал, следя за прихотливой игрой тусклых искорок в глубинах рубинового сердечка, выговорив быстро и глухо: - Когда он касается меня, я падаю в бездонную пропасть. Мне кажется, скажи он в этот миг: «Пойдем со мной», я даже лишних вопросов не стану задавать. Не просто пойду - бегом побегу, бросив имущество и позабыв обо всем... Я не понимаю, что со мной творится. Я люблю тебя, я это точно знаю. Хоть и не смогу ответить: что я вкладываю в это слово, что зову своей любовью, почему именно тебя... М-да, тебя я люблю, а его - желаю, вот, наверное, в чем разница.
Шарль немного помолчал, вкрадчиво поглаживая спину Франсуа и надеясь, что на его лице не слишком явно отразились обуревающие его чувства.
- Когда месье прокурор вздумает вернуться в Париж, я расстанусь с ним без сожалений, - промолвил он, наконец.
- Врешь, - припечатал Франсуа. - Еще как будешь сожалеть, да только никому ни слова не скажешь. И я не скажу, но сожалеть буду. Целый день, с утра до вечера. Может, еще и ночь. А потом напишу сонет о черной пантере, и успокоюсь.
- Я спал с ним в порядке благотворительности, - пожал плечами д'Арнье, искренне веря в этот момент в свои слова, - и да, пожалуй, я солгал. Мне будет жаль лишиться его общества – но в виде далекого воспоминания и памятного сувенира месье Ла Карваль куда приятнее, чем в качестве постоянного любовника. Этот человек подобен неприятности, так и ищущей, где бы ей случиться.
- Благотворительность, - едва ли не по слогам со вкусом выговорил Франсуа. После чего громко и гнусно заржал, ткнувшись головой в скрещенные руки, передергиваясь гибким, легким телом, и от восторга молотя ногами по сбившемуся одеялу. - Вот как это теперь называется! Шарль, я тебя не просто люблю, я тебя обожаю, ты все одним словом умудряешься перевернуть с ног на голову! Сувенирчик ему! Памятное подношение, экс-вота в человеческий рост! ой, не могу!..
- Ехидна, - нежно сказал Шарль, снова кусая его за ухо. - А я тебя люблю, ты, ядовитое маленькое чудовище.
- Ехидна была женщиной, а я ею вроде как не являюсь! - развлекался Франсуа, прочитавший невесть где и когда три с половиной греческих мифа, и безбожно путавший то немногое, что ему удалось запомнить. - Как ты умудряешься любить чудовище, поделись опытом? Не вздумай откусить мой жемчуг, он мне дорогой ценой достался!
- Тогда я покусаю тебя за что-нибудь подешевле, - легко уступил д'Арнье, - не за приобретенное, а за дарованное матерью-природой.
Франсуа выразил сомнения. Франсуа выразил одобрение. А потом он снова вскрикивал, стонал и извивался в объятиях любовника, и ход времени замедлялся, и бесконечность задергивала полог над их постелью...