Страница 9 из 75
В замке светятся оконца да там меня не ждут,
Там живет красивый рыцарь, а я из бродяг…
– Заливается, что твой соловей по весне, – в голосе Халька прозвучало нескрываемое раздражение. – Как будто ему – да и твоим придворным тоже, к слову сказать! – нет никакого дела до чужой скорби.
– Адалаис сама попросила их петь, – рассеянно откликнулся Леопард, не отрывая взгляда от людей, сидевших на каменных скамьях вокруг гранатового дерева, бродивших по двору и даже составивших малую кадриль в дальнем углу двора. – Музыка отвлекает ее от мыслей о неизбежном.
Хальк сдвинул брови, приподнялся из-за стола, словно собирался встать, и вновь грузно обрушился в кресла, заговорив торопливо и убедительно:
– Мне уже доводилось видеть такой взгляд. При всем уважении к вашей светлости – умоляю, только не сейчас. И потом, это же Лиессин. Сын твоего друга и соратника короля.
– Бриан Майлдаф, если мне не изменяет память, – не оборачиваясь, невозмутимо ответствовал Леопард, – процветающий торговец шерстью из отдаленной провинции. Он не дворянин, и никогда не был представлен ни при аквилонском, ни при пуантенском дворе. Да, он давний товарищ короля. При столь бурных молодости и зрелости, какие выпали на долю Конана, неудивительно, что в его жизни постоянно возникают знакомцы былых дней. Это отнюдь не означает, что король обязан привечать их всех без исключения. Или что я должен отказывать себе в праве послушать песню.
– Дело не в песне, а в певце, – ледяной тон собеседника только раззадорил Халька. – Не я один подметил, как ты смотришь на него – с первого дня, как он появился в Ферральбе. И как он таращится вслед, когда ты проходишь мимо. Вылитая распутная девка из трактира, которую лишь пальцем помани!..
Просперо развернулся на каблуке, и барон Юсдаль осекся. Мигом припомнив, что живет здесь из милости. Не ему осуждать нравы и привычки владыки Пуантена. Однако Хальк не намеревался сдаваться:
– Будь это смазливая девица, никто бы слова поперек не сказал. Но времена изменились, даже ты не можешь этого отрицать. Тебя не извещали о последних новостях из Тарантии? Знаешь, что надумал Конан? Испокон веков никто из монархов не лез с фонарем проверять, как и с кем спят их подданные. А вот его аквилонское величество внезапно решил, что все беды мира – от мужеложцев. Уличенных в подобном занятии или застигнутых на месте преступления велено хватать и без внимания к званию подвергать публичной порке на рыночной площади. Обыватели, как полоумные, носятся по борделям и публичным домам, вовсю охаживая девиц в доказательство своей мужественности!
– Что, правда? – смешливо удивился Просперо. – Ну, не в моих силах запретить тарантийцам сходить с ума заодно с королем. Меня, если ты помнишь, настоятельно попросили удалиться вон. В Пуантене жили и будут жить так, как привыкли от начала времен, сочетаясь с теми, кто придется по душе. Посмотрел бы я на того, кто отважится это запретить!
– Такой человек, между прочим, уже выискался, – напомнил Хальк.
Золотой Леопард пренебрежительно скривился:
– Ты об этих… Брат Джеролано и его так называемый орден нищенствующих собратьев? Как они там себя именуют, Чистые Сердцем или Прозревшие Истину? Всем известно, что лично верховный жрец Митры выставил его из Тарантии – за суесловие и распространение заблуждений. Кучка вздорных и крикливых монахов, поднявших на щит давно истлевшие кости святого Эпимитриуса и голосящих на всех перекрестках о том, что в своих проповедях он призывал к воздержанию, умеренности и благочинию. Как книжник, ты отлично знаешь, что из подлинных рукописей святого Эпимитриуса не сохранилось ровным счетом ни единой страницы. Все изречения, на которые опирается брат Джеролано, написаны гораздо позже учениками святого и его последователями. Каждый из которых преследовал свою выгоду и тщился доказать собственную правоту.
– К нему прислушиваются, – возразил барон Юсдаль. – Проповеди брата Джеролано с каждым днем собирают все больше слушателей. Он обрастает последователями. Торговцы и ростовщики жертвуют состояния храмам, вступают в орден и уходят за ним. Женщины выбрасывают драгоценности, художники и книжники жгут свои творения в убеждении, что избавляются от тщеславия и гордыни. В Айвелине и Плоэрмеле толпа, распаленная его речами, кинулась поджигать дома знати. Нет, они не грабили, как это обычно случается при погромах. Они намеренно уничтожали предметы роскоши и искусства! Дело закончилось вмешательством городской стражи, после чего Джеролано и его собратья по духу всей оравой тронулись дальше. Они шатаются по Пуантену, будоража умы, и вполне могут заявиться в Гайард!
– Пусть приходят, – отмахнулся Просперо. – Натравлю на него местных священников и с интересом послушаю их диспут. Джеролано – очередная кликуша в рясе, норовящая указывать всем и каждому, как жить и о чем думать. Да, его слушают. Но когда от трескучих проповедей и призывов к нравственному очищению начнет звенеть в ушах, он прискучит. Бывшие сторонники повернутся к нему спиной и вернутся к привычным делам. Сеять и жать, торговать и петь, любить и пьянствовать. Брат Джеролано поблажит и утихнет. А ежели ему не достанет ума вовремя заткнуться, я позабочусь о том, чтобы он не докучал своими нравоучениями моим верным и честным подданным, – Просперо холодно блеснул глазами. – Здесь не Тарантия, друг мой. Пусть мы присягнули трону Льва на верность, но живем по собственным законам и уложениям. Полоумный монах может поколебать их, но не в силах изменить – как человек не в состоянии разрушить гору, биясь головой о ее подножие.
– Но как же твоя репутация? – не желал успокоиться и смириться Хальк. – Будем честны сами с собой, долго ли еще Конану быть на троне? Ему на смену придет сын. Золотой Леопард Пуантена наверняка встанет за правым плечом молодого короля, дабы подавать разумные и верные советы, быть защитником и хранителем страны, на долю которой в последнее время выпало столько тягот. Ты должен быть безупречен, а эти… эти твои знакомства и пристрастия, они как пятна грязи на подоле белого канцлерского плаща, издалека заметные всем!
– В былые времена, – на удивление мягко произнес Просперо, словно пропустив мимо ушей горячую речь давнего друга, – ты говорил совсем иные слова. Ты воспевал крепость дружбы и всемогущество любви, не делая различия в том, к какому роду и полу принадлежали любящие создания. Ты писал так легко, прекрасно и радостно. Созданные тобой строки навсегда врезались в мою память. Те слова доныне горят в моей душе высоким и чистым огнем, озаряя мою молодость.
– Это все в прошлом! – с внезапной яростью и ненавистью в голосе выкрикнул Хальк. – Это было давно, когда я был слаб, молод и глуп. Тогда меня было легко запутать лживыми посулами и льстивыми словами…
– Вот даже как? – Просперо вопросительно изогнул бровь, но барон Юсдаль не смог остановиться. Накопившиеся былые обиды взяли верх над привычной сдержанностью.
– Именно так! Ты обольстил и соблазнил меня, а когда забава тебе прискучила, вежливо отставил в сторону, умчавшись на охоту за новыми трофеями!
– Я никогда тебя не обманывал, – сухо отмел обвинения Леопард. – Всегда был честен с тобой. Доверял то, чего не открывал даже Адалаис и преданнейшим из друзей. Я любил тебя… люблю и поныне.
– Что ничуть не мешает тебя пялиться на красавчика из Темры, – съязвил Хальк. – О да, понимаю. Воплощенная молодость, красота и свежесть. Клинок, не ведавший вкуса крови, запечатанная сокровищница и серебряный голосок. Куда мне, немощному старику, до него!
«Ах, Хальк, слышал бы ты себя со стороны, – Просперо внезапно охватила печаль, горькая на вкус, шелестящая опадающими гранатовыми цветами. Слова Халька так болезненно напоминали сетования стареющей жены, злобно шипящей на мужа, стоит тому мельком скоситься на проходящую мимо юную красотку. – Как объяснить тебе, мой давний и верный друг – я вовсе не мечтаю о том, чтобы затащить горское диво к себе в постель. Я восхищаюсь им, его молодостью, жаждой жизни и радости. Его присутствие делает меня моложе. А Хальк ворчит, уверенный, что я пренебрегаю им. Он всегда пребудет в моем сердце, рядом с Адалаис. Но я не в силах убедить его в этом. Изгнание из Тарантии нанесло ему слишком глубокую рану».