Страница 34 из 154
- И то. Кого-то… - он делает выразительный жест большим пальцем по горлу, - а другой, глядишь, и выжил. И откуда чего берётся! Так за жизнь свою боится, что со страху-то брыкается - и жив остаётся. Так что, лапушка, бояться можно. Главное при этом – головы не терять.
Я молчу.
- Смотрю на тебя и думаю, что ты из тех, слабеньких, да удаленьких. Вроде и вежлива, и терпелива, а стержень в тебе есть. Давеча могла спокойно в дому отсидеться, так нет, за мной побежала, за парня новенького просить. Семеро мужиков во дворе, небось, как-нибудь сами управились бы. Почему не ушла, не спряталась?
Опускаю глаза.
- Я ведь неспроста тебе его показал, а чтоб ты видела, как он уходит. Ты это помни, даже если худо совсем придётся. Умирать страшно, больно, но ты потом дома окажешься.
А мне вспоминаются слова Галы: «Я свой Сороковник прошла. Потому что умереть хотела». Изящная, тонкая, хрупкая. Несгибаемая. Пёрла на рожон, а ведь, поди, тряслась, как и я.
- Дома окажусь…А Финал? – спохватываюсь. – В Финале уж… навсегда.
Не могу сказать «погибну».
- А до Финала ты, Ванечка, совсем другой дойдёшь, - спокойно говорит Васюта. – Ты и так уже другая. С каждым квестом человек сильнее становится.
Я… как-то не чувствую себя другой. Вздыхаю. Делаю глоток – и чай растекается огнём по жилам, изгоняя остатки ночного кошмара.
- У тебя в семье воевал кто-нибудь? – неожиданно спрашивает Васюта.
- Деды
- Оба живые пришли?
- Оба. Правда, один без руки, другой без лёгкого, но вернулись
- Видишь, вернулись. Рассказывала Гала о вашей войне. Думаешь, там легче было? Четыре-то года?
Задумавшись, я отставляю чашку.
«…Самое страшное, что я видел в жизни - чёрное солнце над Днепром. Два дня Днепр кровью тёк.»
Это дед Павел вспоминал, мамин отец. До моего рождения он не дожил, но мать успела кое-что записать из его рассказов.
«…И вот волочёт меня эта медсестра-пигалица, а у меня рука на одних сухожилиях болтается, мешает тащить. Так она эту руку зубами отгрызла, нож-то потеряла».
Второй дед Павел, папин отец. Его я немного помню.
Люди четыре года ходили под смертью, в глаза ей глядели и - переглядели. Им было куда хуже, чем мне. Четыре года. У меня - всего лишь Сороковник. Фигня какая.
- Молодец, - говорит Васюта и, перегнувшись через стол, осторожно пожимает мне свободную руку. – Думай. Всегда помни, чьих ты есть, предков не позорь. Всегда иди до конца, до точки.
- Ох, - нервно вцепляюсь в волосы. - Васюта, я вот ещё что спрошу. Ты почему сейчас так быстро появился? Не подумай, что я на что-то намекаю, но ты будто дежурил за дверью с этим полотенцем, дожидался…
И сбиваюсь от смущения.
- В первую ночь всех скручивает. Морок это, Ваня, Миром на тебя напущенный. Одной тебе хуже было бы, потому и ждал, чтобы подойти. - Он встаёт, огромный… надёжный. И я снова чувствую себе маленькой девочкой. - Неделя впереди спокойная, живи себе, приглядывайся. Многому успеешь научиться.
- За неделю-то?
Васюта вручает мне свечу в литом тяжёлом подсвечнике.
- Со светом посиди… Здесь время другое, Ванечка, иногда день за год покажется, а уж неделя-то... Научишься.
***
Раннее утро встречает уже привычно: когтистой Нориной лапой. И кое-чем новым - незнакомыми звуками во дворе. Прислушиваюсь: как будто тяжёлый предмет тюкается в деревяшку. Негромко звучат два голоса.
Кому ж тут быть, как не дядьке с племянником! Видно, те самые уроки, о которых Ян упоминал. Подбегаю к окну.
Первое, что вижу в отдалении - Васютину спину. Её невозможно не увидеть, она так и притягивает взор. Вот он отвёл руку с копьём назад, над лопатками перекатились тугие комки мышц, другая рука пошла противовесом, корпус слегка откинулся… Копьё, сперва единое с рукой, срывается вперёд и со стуком вонзается в деревянный щит. Муромец, не торопясь, подходит, высвобождает оружие, возвращается. Я спехом отстраняюсь от окна: заметит - ещё решит, что подглядываю. А перед глазами устойчивая картинка: монолиты грудных мышц, плечи - на каждое можно запросто такую, как я, усадить, могучие руки, перевитые жилами, шея, как у быка. Ух, какая шея…
Вот в такую вцепиться бы, повиснуть и не отпускать. Носи!
И это тот самый Васюта, что мне полночи сопли утирал?
Перевожу дух.
Эй, мать, неодобрительно вякает проснувшийся внутренний голос, чтой-то тебя с утра не в ту степь понесло. Ты отвлекись, что ли, поди умойся, пока ванная свободна, слыхала вчера – хозяин сам плескаться любит? Чай, после тренировки привык водными процедурами, вот и займёт.
В темпе одеваюсь, умываюсь и выглядываю с кухни во двор уже на законных основаниях: надо бы выпустить Нору. И пользуюсь возможностью ещё немного полюбоваться на бесплатное зрелище. Словно почувствовав мой взгляд, Янек оглядывается, машет мне, затем кивает на собакина: мол, пусть побегает, приглядим. Ага. Ныряю за дверь. Щёки горят.
И ничего удивительного, что меня так заводит, огрызаюсь запоздало. От физиологии никуда не деться. Столько лет одна, что сердце обмирает от одного вида такого вот… Ух, как я понимаю Галу...
Вдох, выдох. Сердце тоже мышца, её можно успокоить и расслабить. Можно воспользоваться нехитрым визуальным приёмом: повесить воображаемый замок, замкнуть на два оборота и выбросить воображаемый ключ в воображаемую реку.
Вот так. Там их, замков, много: одним больше, одним меньше... Уже спокойно возвращаюсь к дверной щёлочке.
Щитов с мишенями во дворе два. Один для копья, другой для дротиков – стало быть, Янкин полигон. Пацан, как и дядечка, обходится без рубахи, и, хоть с виду тощенький, а уже кое-где обрастает, обрастает мышцами. Дротики поменее копья, летят дальше. Прикинув на глаз расстояние полёта и силу замаха, я впадаю в уныние: пара таких бросков, и вывих плеча мне обеспечен. Нет, это не моё, лучше и не примеряться.