Страница 33 из 154
Ян снимает с одной из полок увесистый чугунок, с другой - мешок с крупой. В мешке килограмм восемь, навскидку, а парень тягает его как пёрышко. Я бы так не смогла. Мне остаётся прокалить гречу на сковороде, засыпать в посудину и залить кипятком, после чего Ян, подхватив чугун ухватом, ловко водворяет его в печь. И так я не смогла бы тоже, это же руку нужно набить, чтобы узкий и гладкий черенок в ладонях не провернулся и каша или щи не ухнули бы на пол. А вот Васютин племянник управляется со всем этим хозяйством играючи, даром что квестов ещё не прошёл.
- Всё? – спрашивает. - Больше ничего не нужно?
- Всё, в тепле к утру упреет.
- Ты ж городская, - говорит Ян вроде бы невпопад. – И руки-то у тебя… Что смотришь? Белые ручки-то, не в мозолях, к работе тяжёлой непривычны. Откуда про печь-то знаешь?
Это мне как похвалу понимать, что ли?
- Я, когда маленькой была, часто у бабушки гостила, так у неё такая же печка была, разве что поменьше. Вот и насмотрелась, и кое-что и запомнила.
Ян с каким-то удовлетворением кивает.
- Из нашенских ты всё-таки. Не зря Гала тебя к нам привела. - Снимает с пояса полотенце, которым, должно быть, подпоясывался вместо фартука, пока мыл посуду. - Раз ничего не нужно – пошёл я. Доброй ночи, Ванесса.
- И тебе доброй ночи, Ян. Спасибо.
Для него день, наконец, закончен, пора и мне на покой.
Но долго я ещё сижу на подоконнике, вглядываясь в ночь и думая горькие думы. И сон, который, наконец, меня смаривает, приносит не облегчение, не отдых, а лишь тоску.
… И, как в детстве, мне вдруг хочется сложить молитвенно руки и воззвать: Божечка, если ты есть… Или здесь на Твоём месте – кто-то другой, холоднокровный, а Ты, по каким-то там вашим демиурговским правилам, не вмешиваешься? Но всё же, если Ты меня слышишь - помоги вернуться. Не отдавай своему конкуренту. И не оставь без меня детей моих.
***
А потом я просыпаюсь, неожиданно, как будто кто-то тряханул меня за плечо. Полная луна заглядывает в окошко и в комнате светло на удивление, я даже могу сосчитать петли на вязаном покрывале. Нора похрапывает на коврике, а я и не помню, когда она успела просочиться? Тяжко мне, душно. Потираю виски, уж очень в них стучит – и вдруг обращаю внимание на свои руки. В лунном свете кисти бледные, с голубизной, как у какого-то умертвия. Такие же, только с побелевшими лунками ногтей, были у девочки, выпавшей в пасти раптора, и бесполезно было пытаться нащупать на них пульс.
Меня вдруг заливает волной лунного сияния, и вот уже я вся - такого же синюшного оттенка, леденеют, как от недостатка крови, кончики пальцев, ступни. Хорошее воображение играет скверную шутку: кажется, что это у меня самой вспорота клыками грудь, прокушены лёгкие, просто я в шоковом состоянии и потому не чувствую боли, но вот-вот начну захлёбываться кровью, булькать и хрипеть, как та девочка, совсем не похожая на Соньку. Тело будто зажато в тисках, словно это я вишу куклой в пасти ящера. Мир ужат до размера этих челюстей. Последнее смыкание - и смерть.
Иллюзия настолько совершенна, что я едва успеваю зажать рот руками, сдерживая крик и, скукожившись, глушу его в подушке. Только сейчас я понимаю, как близко ко мне подошла Смерть. Она только выжидает, она держит паузу, уверенная, что я никуда не денусь…
Я готова была орать от призрачной боли, что уж говорить о настоящей? Я не пройду Сороковник. Не смогу. Спекусь при первой же опасности, даже не поняв, случайная она или квестовая, и не вернусь домой, и девочки мои останутся сиротами… Не сдержавшись, всхлипываю. Долго этот плач во мне накапливался – и, наконец, прорвался. Рыдаю до икоты и, тщетно пытаясь остановиться, прикусываю угол подушки. Встревоженная Нора скулит и пару раз гавкает.
В дверь стучат, и, не дожидаясь ответа, входят. Я спешно прячу зареванное лицо в подушку. Судя по тяжкой поступи, это Васюта. Он подсовывает мне под щеку полотенце, подсаживается рядом, приминая перину, гладит мне затылок, плечи.
- Плачь. Не держи в себе. Мужики и то орут, так их порой ломает. Плачь, легче будет.
И, словно нужно было его разрешение, я отпускаю себя. До ломоты в висках, до заложенного носа. Скоро становится легче. Отсмаркиваюсь и стыдливо сую под подушку мокрое полотенце.
- Иди-ка ты умойся, - советует Васюта. – А я чайник поставлю. Посидим, поговорим. Да не прячься, что я, баб зарёванных не видел? Иди-иди… - И сам встаёт, чтобы дать мне подняться.
В ванной комнате долго умываюсь холодной водой, но чувствую, что глаза всё равно опухшие. Плевать. Кое-как приглаживаю волосы. Потом спохватываюсь, что из одежды на мне – длинная рубаха, а под ней, кроме меня, почти ничего и нет, стыд-то какой… Осторожно выглядываю. Пока Васюта зажигает свечу и ставит на стол у окна, мышкой проскальзываю к себе.
Беседовать ни о чём не хочется, но одной страшно. Что за притча? Я, вроде бы, уснула нормально, а тут вдруг накатило… На кухонном столе мерцают две больших свечи, ждёт горячий, чуть ли не кипяток, чай. Стараясь не глядеть на Васюту, беру чашку, обжигаюсь и поспешно ставлю назад.
- Ишь, нежная какая. - Васюта не насмехается, просто констатирует. – Домашняя, мягкая. Одно слово – лапушка.
Уши мои загораются.
– Такой не броньку носить, - продолжает он, - а сарафаны да платья, да платки узорчатые, да пряниками её кормить. А ей вместо пряника – засапожник. Да ещё учить надо, как с ним работать. Страшно?
- Страшно, - признаюсь.
- Все боятся. И стыдного в этом нет. Только одни хорохорятся да на рожон лезут; тем сразу рога отшибают. А видел я вроде тебя, - он вертит чашку, в его лапищах та смотрится напёрстком. – Баб, правда, не было. Но вьюноши встречались, да и мужи твоих лет, сами хлипкие на вид, пальцем ткнёшь – уже помирают. Ну, думаешь, хорошо, если быстро такой отмучается…