Страница 4 из 113
— Чего молчишь? Родители вежеству не научили? Ну-ка, подымись, когда к тебе обращаются! Или, может, я тебе родом не вышел, чтобы уважение оказать? Так подмогнем ща... — и двинулся прямо на него.
Нарайн и в самом деле не чувствовал в себе сил и решимости дать бой, но приученное за девять лет семинарии тело ответило на угрозу быстрее разума. Умгар едва успел замахнуться, как руки сами подхватили его за локоть, торс развернулся под плечо, а колени упруго распрямились. Здоровенный вояка ухнул спиной на землю, только ноги над головой взбрыкнули. А сам Нарайн уже стоял во весь рост, сжимая в руке обнаженный меч.
Поверженный вскочил, потирая бока, плюясь и ругаясь на весь лагерь:
— Дерьмо собачье! А ну иди сюда, псеныш!..
Тут же со всех сторон сбежалось еще человек двадцать. Все они что-то галдели на своем грубом наречии, Нарайн почти не понимал что. В глазах у него мутилось, голоса сливались в общий гул, он уже думал, что сейчас и сам свалится, сдастся, несмотря на первую победу и отнятый меч, как вдруг отчетливо услышал: "Эй, Дикарь, по тебе работенка нашлась: усмири-ка жеребчика! Ты ж любишь таких, златогривых".
Из толпы выступил невысокий жилистый дядька лет пятидесяти, серый и незаметный с первого взгляда. После громилы в красном он казался хлипким и неопасным, но что-то в чертах лица, в глазах, в по-животному собранной пружинистой позе подсказало Нарайну, что это именно и есть настоящий враг, безумный, похотливо-алчный до крови и боли жертвы. В последнем порыве страха, слабой надежды и отчаянной гордости Нарайн сжал рукоять.
— Убью, — ласково произнес Дикарь и шагнул к мальчишке... но вдруг замер, сжался, задрожал и, чуть не скуля, отступил — сам воздух вокруг орбинита сгустился, потемнел, а из голубых глаз со сжавшимся в точку зрачком выглянула настоящая тварь бездны — первозданное беззаконие.
Толпа охнула, подалась в стороны, а потом и вовсе расступилась, пропуская богато одетого молодого еще мужчину.
— Стоять всем!
Негромкого приказа хватило, чтобы умгарские драчуны затихли.
В подошедшем сразу угадывались и благородство, и привычка к власти, и чужая кровь: стройное, почти хрупкое тело, бледная кожа и красновато-рыжий оттенок темных волос выдавали сына Туманных Берегов Бергота.
Пленный парнишка тоже опустил меч, зловещий мрак вокруг него сразу же без следа рассеялся. Демон бездны снова стал измученным сопляком, жалким и нестрашным.
— Это еще что за непотребство? — бергот обвел глазами собравшихся, большинство потупились, некоторые даже попытались спрятаться за спинами товарищей. — От безделья дурь в головы бьет? Ну так мы ее повытрясем. Юноша этот, — он ткнул пальцем в сторону Нарайна, — теперь с нами. Приказ кнеза. Все слышали? Борас, раз ты у нас тут больше всех орбинитов любишь, веди его к кашеварам: пусть накормят, дадут помыться и платье какое сыщут, не голым же ему ходить. Пшел, живо!
— Слушаюсь, ру-Цвингар, — Дикарь поклонился, но исполнять медлил, все таращился на Нарайна не то с суеверным ужасом, не то со странно-нежной ненавистью.
— А меч... — начал было бородатый, но тут же замолчал.
— Меч парень боем взял, пусть себе оставит, — Цвингар усмехнулся, и толпа вслед за командиром тоже прыснула смехом. — Ты, Вечко, в другой раз думай, чтобы не опозориться. А то сунешься в Орбин, и первый же ребенок тебя ни то оружия — головы лишит.
Теперь толпа зашумела, уже не скрывая веселья. Цвингар выждал минуту и поднял руку, призывая к тишине.
— На рассвете выступаем, слышали? Живо доспехи и оружие проверять! Перед ужином сам смотр устрою и, не попустите боги, если у кого прореху найду, грязь или завязки-пристежки какой не досчитаюсь! Бо, вы здесь еще? Бегом, за дело.
У кухонных костров Нарайну досталась целая бочка воды, чья-то смена одежды, ветхая и слишком для него широкая, но зато чистая, и миска развареной чечевицы, накрытая добрым ломтем серого хлеба. Он долго, с истинным наслаждением смывал грязь, потом переоделся и взялся за еду, но лишь пару раз сунул в рот ложку и больше не выдержал — уснул прямо на траве в обнимку с миской и с краюхой хлеба в руке.
3
Лето года 613 от потрясения тверди, юг Орбинской республики.
На следующий день армия Булатного перешла Зан.
Вопреки всем опасениям, граница республики поддалась легко. Правобережные поля и жиденькие рощи почти без сопротивления легли под ноги умгарским воинам, но городские стены Мьярны уперлись всерьез и надолго. Пять дней раз за разом кнез Вадан посылал свои лучшие отряды на штурм, и всякий раз они вынужденно отступали, оставляя за собой сотни раздавленных и обожженных тел. Слишком уж высока и прочна была крепость деловой столицы златокудрых, слишком велик запас камней и горного масла у защитников. Тогда основные силы обошли Мьярну стороной и отправились вперед. Лишь четыре тысячи воинов под предводительством воевод из числа племенных вождей по приказу Булатного разбили вокруг крепости осадный лагерь. Из камней не наваришь похлебки — думал кнез — и горным маслом не заправишь кашу, а значит рано или поздно многолюдная Мьярна сдастся.
Летящего журавля сменил круторогий бык, а после показала звездный хвост лисица, позади остались поля, пастбища, многочисленные деревни и небольшие городки. И пять кровопролитных сражений. Основные силы умгарской армии соединились с наемными отрядами туманных герцогов и уже бились на подступах к Орбину с севера, а с юга вышли на красный путь, откуда рукой подать до Тирона. Только непокорная Мьярна все еще держалась, не желая сдаваться на милость победителя. Тогда Вадан Булатный в сопровождении двух сотен личной гвардии и наемников Цвингара вернулся под стены города. С грозным видом объехал он осадный лагерь, а потом велел всем воеводам явиться к нему на совет. На совете первым делом спросил вождей-осадников, сколько еще они думают греть животы на солнце? Потому что он, великий кнез всех умгар, терпеть вражеский анклав в своем тылу больше не намерен.