Страница 12 из 26
10.
Прокопченные стены трактира задрожали и накренились. Я пристально уставился, возвращая их на место, потом заглянул в кружку: почти пуста, только губы смочить. Допил и оттолкнул по столу прочь:
— Еще!
— Да все уже, — Кевин тряхнул кувшин. — Хейли, хватит пить, мы же хотели поговорить о деле.
Лукас, Кевин, Том — мои друзья, братья Чистые клинки. Отец запретил им появляться в замке, пока послы не отбудут, и мы собрались здесь, в кабаке, что на развилке у торгового тракта. А я и рад. После этой проклятой ночи — только напиться. Напиться, забыть и не думать, а не выйдет — так послать к ситам все происходящее, а главное — самого себя.
— Эй! — Я хватил пустым кувшином по столешнице. — Вина мне, быстро!
— А может, поесть хотите, дорогие гости? — Дженни, дочку трактирщика, дважды звать не нужно, она всегда тут как тут. — Разве ж дело это — четвертый кувшин, и все на пустое брюхо? А у меня и баранина поспела, и тыквенный пирог с медом, со сметаной… А еще чем так-то пить, господин Хейли лучше спойте, порадуйте сердце. Глядишь — и вина не захочется?
Хороша девка. Кровь с молоком, и расторопная, и услужливая, и плясать горазда. Любил я Дженни… многим селянкам, бывало, то в укромном углу, а то в душистом стогу юбки задирал — кто ж будущему хозяину откажет? А ее — любил, уважал даже, слушал. Разумная, и всегда правду говорила. Обнял ее, рядом усадил.
— Ночь муторная была, и без того душу тянет, еще петь — тоску нагонять.
— А вы, господин, веселую спойте. — Теснее придвинулась, голову на плечо склонила. Помнила, хитрая, что я часто уступал ее ласке.
Взял я гитару, провел по струнам. Может, и правда, песня утешит?
Ай ты, кружка моя, в кружке плещется вино,
Хохотушка моя, мы не виделись давно!
Но мошна моя пуста,
А в лугах трава густа!
Кто ж теперь тебя целует в алы-сахарны уста?..
Ветер, луна и дым пожарища…
«В тебе, навсегда!..»
Оглянулся на девчонку: румянец во всю щеку, губы влажные — хоть сейчас бери… а не хочу — другое в глазах стоит: материн гроб, колдунья лесная, белоперая стрела и улыбка… точно как у мальчишки-посла, не отличить.
«В тебе и во мне, навсегда!»
Струна с визгом и лопнула, уколов палец. Я чуть не швырнул гитару в стену.
— К ситам песни, девка! К ситам в болото. Вина неси!
— Слышала, что тебе будущий владыка приказывает? — это Лукас голос подал. — Вина! Вот и дуй, бегом. Не твоего ума просить да указывать.
Лукас Рыжий — сын отцова сотника, друг мой с детства. И друг, и недруг. Завидовал я ему: все у него лучше моего спорилось, и охота, и драка. И люди мне перечили, а его слушались. Помню, палками махали во дворе, а отец смотрел. Мне тогда казалось, что лорду Кейну хочется Лукаса сыном назвать, потому что он — настоящий воин и владыка. А с меня, шута трактирного, что возьмешь? Ничего… вот разве позора. Слава Всевышнему — кружка опять полна.
— Твое здравие, брат мой Лукас! — Схватил, ополовинил разом.
— И ты будь здоров, мой господин! Ах, хорошо. — Лукас тоже выпил, и другие поддержали. — А теперь послушай, брат, что скажу. Если хотим мы во славу Господа Пущу спалить да нечистых повывести — сейчас надо. Лучшего времени и быть не может.
— Так и есть, Хейли. — поддержал Кевин. — Отправим ситам головы их посланников вместо мира — вот и будут знать. Сейчас сила за нами. Чистые Клинки — половина синедольских рыцарей; другие тоже тварям крови не простили — я не так просто говорю, спрашивал, и отца, и деда. Отец помнит, а дед бы и сам к нам подался, да стар уже. Благословение дал. Западных мы всех оповестили, а восточные и так с мечами наголо спят, под вой орды иначе и не задремлешь, так что армию мы в два дня соберем. Нам бы только замок взять, арсенал, коней и твердыню для баб с детишками…
— Хейли, — Лукас наклонился, обнял за плечи, — убери стражу, отопри ворота.
Лукас замолчал, и все собравшиеся уставились на меня, ожидая ответа.
— Что?
Я растерялся. То ли пьян был, то ли слушал вполуха… армия, война, головы вместо мира… Да что это они мне предлагают? Ослушаться отца, пойти против короля, устроить бунт? И послов убить?
А мальчик? «…они не успокоятся, пока собственными глазами не увидят смерть последнего из нас.» Он говорил, а я смеялся! Господи, Боже мой, что я за дурень…
«В тебе и во мне навсегда.»
Навсегда!
От таких мыслей хмель сразу выветрился. Я сгреб друга за рубаху:
— Брат мой Лукас, думаешь ли ты, что говоришь? Лорд Мейз присягал королю, лорд Мейз принял послов Старой Пущи как гостей в своем замке!..
— Лорд Мейз — это пока не ты, Хейли. Ты бы все решил иначе, разве нет?
Он был прав: я не поддерживал отца, я бы решил иначе. Я и хотел иначе, всегда хотел! Но… разве это что-то меняло?
И разве теперь все то, чего я когда-то хотел было важно как прежде? Прежде я не знал, как улыбается весна, а с этой ночи… Весна — во мне, навсегда.
— Я — Мейз! Честь рода зависит от меня также, как от лорда Кейна! Ты считаешь меня бесчестным?!
— Честь?! Разве воля Господа нашего не…
— Да благословит Господь вас и вашу чистую сталь, дети мои!
Отец Бартоломью появился незаметно, но как раз вовремя. Строгий взгляд заставил замолчать и меня, и Лукаса: он осекся и виновато опустил глаза, я тоже разжал кулаки. Слова, уже готовые сорваться с языка, те самые, непоправимые, о которых мы бы сразу пожалели, остались непроизнесенными.