Третий лишний

Айзеку нравилось работать в кабинете. Огромные книжные шкафы из темного дуба, раскинувшиеся на две стены, высотой под самый потолок, большой рабочий стол с до блеска отполированной поверхностью, тепло камина в холодные вечера и настоящий персидский ковер, украшавший комнату и приглушавший звуки. Раньше он не понимал, что имел, но после того, как лишился состояния, а потом вновь обрел, полюбил смаковать успешность и с удовольствием наслаждался комфортом.

Кроме того кабинет был тем местом, где Айзей мог быть собой, не опасаясь наставлений супруги. Заперевшись в комнате, доставал из портсигара с изображением обнаженной красотки сигару, закуривал и неспешно выпускал кольца дыма. Мог ставить книги в любом порядке, как заблагорассудится. Здесь же хранил и некоторые другие вещи, о существовании и назначении которых Кэтрин не должна была знать. Когда дверь кабинет запиралась, все в доме знали, что тревожить хозяина не следует.

Назло чопорной Кэтрин ему доставляло удовольствие делать то, что привело бы ее в трепет и ужас. Наперекор ее ханжеству Айзеку нравилось пить виски и ругаться неприличными словами, читать вульгарные издания и рассматривать порнографический журнал «Жемчужина» или другие эротические открытки. Ему вообще нравилось быть плохим.

Еще в пансионе он понял, что не такой как все. Если другие ученики боялись и всеми силами старались избежать порки, ему наказание розгами приносило удовольствие.

Обычно экзекуцию проводила мадам Верне – супруга директора пансиона, – женщина с тяжелой рукой и полным отсутствием снисхождения к подопечным. Когда по субботам перед ней выстраивалась вереница воспитанников за порцией наказания, она надевала чистое платье, долго выбирала розги и, только вволю насладившись страхом нерадивых учеников, приступала к процессу наказания.

Мадам Верне быстро заметила, что Айзек Гриндл не выказывает страха перед ней, и решила, что суровая порка в следующую субботу вернет наглецу почтение и страх и отобьет тягу к шалостям и невежеству.

Когда последний удар розгой обрушился на красные, с кровавыми подтеками ягодицы, мадам, раскрасневшаяся от физических усилий, велела ему подняться со скамьи и приготовилась прочитать нравоучительную отповедь, однако к ее огромному изумлению и смущению, заметила, как натянулись в паху штаны воспитанника. Она застыла в смущении и не нашлась, что сказать.

Через неделю, когда вновь пришло время получить по заслугам, к удивлению Айзека, мадам Верне улыбалась и наносила удары менее сурово… Разве мог он подумать, что события юности врежутся в память и повлияют на его пристрастия?

Никто не догадывался о тайных желаниях Айзека. Кэтрин не хотела принимать его обычную, естественную мужскую сущность, не говоря уж о чем-то более тайном и неприличном, а посещать увеселительное заверение мадам Бруа, как делал до женитьбы, он в нынешнем положении не мог. Один раз его имя сплетники разносили по всему городу, более Айзек не собирался доставлять им подобной радости. Что ни говори, но его успешное возвращение жители Блумсберга перенесли плохо и не теряли надежд подловить на промахе. Быть объектом зависти всего города – тяжелая ноша, но все-таки невероятно приятное чувство!

Сегодня Айзек находился в дурном расположении духа. То и дело в голову лезли мысли, не дававшие сосредоточиться на делах и корреспонденции. Он раздраженно швырнул листы и откинулся на спинку кресла.

– Лицемерная сука! – сорвалось с языка. Резко встал, и кресло с противным скрипом отодвинулось от рабочего стола. Достав из шкафчика бутылку виски, плеснул теплую жидкость на дно бокала и подошел к раскрытому окну.

На улице до рези в глазах ослепительно сияло солнце. От палящих лучей горожане попрятались по домам, и даже соседская кошка скрылась в тени, вальяжно раскинувшись на ветке яблони. Лишь назойливое, нараставшее жужжание мухи где-то поблизости вывело его из оцепенения.

Айзеку казалось, что все вокруг счастливы. Они улыбаются, ругаются, мирятся, ссорятся, делают хорошие или осудительные поступки, показывая свои истинные чувства и эмоции, и только он изображает, притворяется и обманывает.

От раздражения сжал пальцы, и, вспомнив, что в ней стакан, махом опустошил до дна.

– Лицемерная святоша! – срывавшаяся с языка брань лишь подхлестывала раздражение. Он устал ждать, сдерживаться. Ежедневный самоконтроль угнетал, и настроение все чаще было плохим. Подначивало ворваться в комнату Кэтрин, выплеснуть злость и заявить, что более терпеть не намерен.

«Черт, оказывается, люди действительно сродни животным!» – новая волна раздражения разливалась в груди.

Но разговаривать было без толку: любые доводы она с гневом и истерикой отвергала, ведь в отличие от него, жила комфортно и душевно, и телесно.

– Если бы ты могла залезть в мою голову, тебя, святоша, хватил удар!

Достигнув всего, к чему стремился, Айзек не мог получить самого простого и естественного, что освящено церковным браком и положено ему на правах законного супруга.

– Продолжай, читай свои книжонки и слушай таких же чопорных дур, как сама, но потом не удивляйся, что супруг опускается до мерзости! – наслаждаясь ехидством, зло рассмеялся он. – Надо же, мерзость! Только дуры, как ты, могли назвать это мерзостью. И с тобой это делать действительно противно! – разъярился Айзек и с силой швырнул стакан на пол, от чего тот разлетелся на мелкие осколки.

Триумфальное возвращение в Блумсберг наделало много шума. Его имя стало синонимом успешного человека, прошедшего через неприятности, но смогшего их попереть. Кэтрин помогла в этом.

Респектабельная и высокомерная, с отличными манерами, свидетельствующие о положении ее семьи, она произвела на общество Блумсберга впечатление, их хорошо приняли в городе, но именно из-за нее он несчастлив.