Я

От непотушенной сигареты в доме начался пожар. Старуха, которая к тому времени уже не могла ходить, сгорела заживо.

— Слава! Помоги мне! — кричала она. Мне бы хотелось, но только что мог сделать одиннадцатилетний тощий мальчишка?

Бледно-голубые, словно бы подернутые белой пленкой глаза смотрели, как Смерть пожирает ее тело.

Пожарные приехали слишком поздно, сколько бы звонков к ним не поступало. Наша часть дома уже начинала гореть, а они только вошли. Страховка смогла покрыть ремонт нашей стороны. Та сторона так и осталась пустой и черной. Чтобы зимой в нашей части не было очень холодно, ее было решено заколотить досками, утеплить и никогда туда не заходить.

Мать, напившись после очередного расставания, приходила ко мне, плача о том, что слышит голос старухи. Мол, та винит меня в чем-то. После чего она кричала, иногда била и плакала, плакала, плакала… Наутро — объятья, поцелуи и просьбы простить. Скромный завтрак: подгорелая яичница, чай из заваренного третий раз пакетика, засохший хлеб из местного ларька.

Гены дали о себе знать. Ростом я вышел высоким, прямо в отца. Однако недоедание сделало из меня тощего, слабого урода. Внешне мое тело походило на идеального поэта-романтика XIX века. Но кому в нашем мире нужно это?

У меня было все: душа, необычная внешность, ум, тяга к труду и знаниям.

Все, но не деньги.

На стройку, где неплохо подрабатывали мои одноклассники, меня не взяли из-за параметров, а возраст мешал устроиться на более престижную работу. Приходилось за копейки раздавать листовки, клеить объявления, неофициально работать курьером. Приходилось порой прогуливать школу, а после работы выслушивать пустые обещания матери о нахождении постоянной работы. Верилось с трудом, да и работу она действительно не искала, но зато теперь она находила мужчин побогаче, чтобы тратить заработанные мной деньги на оплату коммунальных счетов, а их — на одежду и еду, что повкуснее.

Так продолжалось до моего поступления в институт.

Собственно, учеба шла без проблем. Книжки читались довольно легко. У меня никогда не было интернета, только книги из библиотеки. </p>

‍

Ничто не в силах помешать
Нам жить, смеяться и дышать,
Мы ждем событья в радостной истоме!
Для черных личностей в Столбах
Полно смирительных рубах
- Пусть встретят праздник
В сумасшедшем доме.

При спуске вниз меня охватывает страх. Странное чувство, словно вот-вот упаду. Внутри все начинает бурлить. Такое чувство, что еще немного и мои проблемы сварятся в гадком супе. Потом этот суп мне выльют на голову, и так я и останусь ни с чем.

Если вы еще не поняли, то моя персона — никто. Жизнь моя в серых буднях. Для меня солнце — временное явление, которое обязательно спрячется за тучей. Мой мир — очередная книжка. Причем не важно, какого она содержания: роман, детектив, эротика, приключения. Мой институт — место, которое сталкивает меня с людьми с других городов. Вся жизнь — тряска в автобусе четыреста седьмого маршрута, который походит на консервную банку, потому что он ездит по дорогам со времен развала СССР.

Мне нравятся поезда, дороги, тишина, книги, люди, которые меня не трогают, а просто сидят рядом. Так уютно. Неизвестно, что будет дальше. Все, что знаю, так это то, что черный человек ест меня, смакует, отрезая по маленькому кусочку каждый день.

Мне кажется, что Слава Лучнев — это робот, который понимает важность этого мира, наслаждается тем, что часы тикают на стенке, что люди прячутся в дождь, что девушки пахнут цветами, что мир вокруг маленький, и кроме этих мелочей ему ничего не светит.

Нас в институте готовят к тому, что психолог — человек, который видит насквозь собеседника после пары минут беседы с ним. Так может сделать абсолютно любой, только нужно задавать верные вопросы и следить за реакцией.
Меня интересовало только то, как можно сойтись с людьми. Мои сессии были закрыты на «отлично», только практических знаний не хватало. Трудно быть психологом, когда ты интроверт, который не может помочь сам себе.

Спросите меня: «А зачем ты живёшь?», а в ответ получите сухое «Понятия не имею». Ну правда. Ни малейшего понятия.

— Смерть, ты помнишь меня? — шепчу, опуская микрофон, чтобы спуститься еще на пару ступеней вниз. Лестница становится ржавой, сильно трясущейся. Медленно ставлю ногу на ступеньку, но она проваливается в дыру. Успеваю поставить ногу на соседнюю ступень. Дальше идти не хочется. Смотрю за тем, как ступенька проваливается в темноту. И мне страшно… Мертвому, и страшно!

Страшно умереть еще раз…

Психологи говорят, что страх — это надуманное. А та же боязнь высоты, к примеру, это защитная реакция организма. Инстинкт самосохранения бьет по голове, поэтому нам страшно. Кому-то нравится получать дозу адреналина со страхом, и тогда в дело вступают прыжки с парашютом и прочие экстримальные штучки. Ну, или же игры в жанре «хоррор» для особо трусливых. Становится смешно, когда на ум приходит один из персонажей таких хорроров. Вроде бы его звали Майлз, Майлз Апшер. Бледный, испуганный, бегущий по коридорам страшной больницы от психа с дубиной в руках. Моя кожа так же бледна, хотя мне приходится не бежать от смерти, а медленно идти по лестнице ей навстречу.
Смерть меня не помнит. Я так изменился с тех пор? Или же он просто не хочет отвечать мне? Или он не слышит ничего, кроме слов, написанных Высоцким?

Поднимается сильный ветер, лестница шатается сильнее.

— Что за чертовщина?

— Декламация не должна быть приостановлена из-за погодных условий! — вскрикивает Смерть.
Ветер проникает под рубашку, впитывается в кровь, приливает к мозгу. Меня словно бьет чем-то тяжелым по голове. Перед глазами появляются картинки, что сменяются одна за другой. Это все похоже на презентацию старых фото.
Воздух заканчивается. Только сейчас осознаю, что все это время мои легкие могли сжиматься и расширяться. Хватаюсь за ткань рубашки, сжимая ее.

Мать возвращается с работы. Кладу книгу на стол, иду к ней.

В тот момент читаю Эрика Берна и его наблюдения в познании психологии. Мать захлопывает дверь, останавливается передо мной, ставит сумки на пол, развязывает шарф, пропитанный ее любимыми духами. От нее веет холодом.
— Он меня просто трахнул, — сейчас эта ситуация напоминает мне историю с матерью Крота. Конечно, узнавать о том, что муж с другой больнее. Но осознавать то, что ты всю жизнь ищешь свое счастье, а это самое «счастье» видит в тебе только игрушку для секса очень сложно.

— Он… он же говорил, что ты ему нравишься.

— Он просто повалил меня и трахнул! Господи! — вскрикивает мать, скидывая прямо при мне свое смятое единственное выходное платье. Я вижу синяки и красные отметины по всему телу.

Ее зеленые, помутневшие от старости глаза, изрезанные лопнувшими капиллярами, наполняются слезами. Она накидывает халат и смотрит на меня. В наушнике Лана Дель Рей поет про большие глаза. В реальности я вижу большие глаза своей матери, глупой женщины, которая не такая, как мать Крота, но так же ищет счастья. Та в одном мужчине, моя — во всех, кто подойдет. Она напоминает мне школьницу, которая идет на свидание и не знает, какие туфли ей подойдут. Поэтому она берет все, мерит, покупает. И раз за разом, приходя на свидания, зарабатывает мозоли от плохой обуви. Почему? Потому что она невысокая и не знает, что обувь на низком каблуке намного удобнее высоких шпилек в пятнадцать сантиметров.
Вот так по нашим городам