Я

Катился день, как камнепад в ущелье.

Боюсь, их не остановить,









Вскакиваю с кровати, спешу к заколоченной стене. Прижимаюсь тонкими пальцами к ней, прощупываю неровности. Затем слушаю. Сначала тишина, потом шуршание. Нечто тоже подходит к стене, слышно, как оно прислоняется к ней.



— Как ты пробралась сюда? — спрашиваю тогда, ставя чайник, чтобы напоить бедняжку.

Она, укутавшись в мой огромный свитер, дрожит, сидя на небольшой табуретке нашей низенькой кухни. Лампочка, которая освещает эту крохотную комнату, мигает. На улице поднимается ветер.

— Вот это буря! — смеюсь, ставя перед ней чашку. — Сильно замерзла?

Замираю, когда она, всхлипывая, роняет мой свитер. Растянутая футболка сползает с плеч, оголяя огромные ссадины и синяки. Две тонкие, белые косички покрыты каким-то инеем. Синие крохотные губки дрожат, пытаются что-то сказать. Но из карих глаз по белым, как снег щекам, начинают литься слезы.

— Нет-нет-нет, — бормочу, хватая свитер с пола и снова натягивая на нее. — Кто тебя обидел?







Она — моя учебная практика. Хоть и не детский психолог, но кое-какие навыки имею. Правда, знания мне не пригождаются, иду и делаю сердцем.

Всю зиму она бывает у меня. Мать работает в ночную смену, поэтому с девчонкой она не сталкивается. Читаю Настеньке книжки, которые есть у меня. В свои тринадцать она уже знает, о чем пишет Буковски и почему Доктор Живаго так грустно заканчивается.

Замазываю ее синяки зеленкой и йодом. Ее раны лечу объятиями. Она забирается ко мне в постель, обнимает. Так мы спим. Под вой ветра, звук моих любимых часов, ее сопение.

— Я тебе нравлюсь? — спрашивает она однажды утром. Глажу ей блузку, от удивления чуть не прожигая ткань:

— Что?

Она краснеет, опуская глаза, расплетая волосы. Вскакивает со стула. Такая маленькая, в грудь дышит мне. Волосы светлые, тонкие, лохматые. Лицо покрыто румянцем смущения.

— Нравлюсь? — говорит тише, подходит ко мне, берет мою руку и кладет себе на талию.









Понимаю, что она плачет. Наклоняюсь, касаюсь губами ее лба:





— Подрастешь и посмотрим, хорошо?

— Я вырасту, — ревет она, обнимая меня,— и стану самой красивой девушкой для тебя.



— Сука, — бормочу, топая ногой по ступеньке. — Сука! Ты забираешь всех! Мразь!

Рычу, оступаюсь и падаю вниз.

Внутри все захватывает, живот сворачивает, ноги трясутся, руки сами по себе раскидываются в стороны. Падаю на лестничную клетку какого-то заброшенного дома. Вокруг грязь, тараканы, пауки. Насекомые начинают ползать по мне. Они пытаются грызть меня, заползать под кожу, в уши, рот, нос, глаза. Огромный жук пытается протаранить мое веко. На миг осознаю наше с ним сходство. Такой же грязный, пустой, рвется куда-то и зачем-то. Но при этом жуков любят, многих из них коллекционируют, несмотря на то, что насекомые — очень мерзкие твари.

Во рту у меня шевелятся личинки, пальцы покусаны муравьями, а тот жук влезает внутрь глаза, заставляя закрыть веко.

И как уговорили смерть?

Недоглядели - хоть реви!

На взлете умер он, на верхней ноте.

Так заканчивается стихотворение.

— Браво! — кричит Смерть. Жизнь плачет, толкая Евгения, который пытается ее успокоить. Насекомые исчезают. Но я, весь мерзкий, покусанный и в крови, лежу на полу.

— Прекрати, — Жизнь вскрикивает, врезая пощечину Смерти. Тот, замерев, хватает супругу за руку и строго смотрит, клацая акульими зубами:

— Ты, смотрю, страх потеряла?

Евгений разнимает их, хмыкая:



Поворачиваю голову вбок, откашливаясь. Кажется, мои внутренности — это желе. Ничего, кроме опустошения, нет.





Родные карие глаза смотрят на меня.

Самая красивая… И для меня…

— Так кто ты? — спрашивает Смерть.

В голове нет ответа. И только под конец понимаю, что за всю свою жизнь мне не удалось использовать местоимение «Я».