2013 год

С самого раннего утра условленного дня в родительском доме Талды-Кургана Андрей не отходил от радио: он ждал обещанных вестей. Но вот день прошел, а никаких вестей так и не было. Не было их и на следующий день, и на день, наступивший после следующего. Не было их и на следующей неделе – их не было вообще. По прошествии какого-то времени Андрей решился наконец возвратиться в Ленинград, куда начали подтягиваться постепенно и другие сбитые с толку члены группы. Наверное, они вели между собой беседы, подобные беседе двух учеников по дороге в Эммаус, пока к ним не присоединился Христос, но дело не в этом, а в том, что вскоре в Ленинград вернулся еще один участник группы, ради которого я и пересказываю эту историю, ибо в этом, по-моему, и заключается самое интересное. Этот человек был уверен, что предсказанная катастрофа свершилась, земная цивилизация уничтожена и большая часть человечества погибла, а то, что все как бы осталось по-прежнему, невредимый Ленинград стоит на своем месте и он сидит в крохотной комнатке питерской коммуналки в прежней компании посвященных, в то время как за стенкой продолжает нервничать знаменитая органистка Нина Оксентян, – все это лишь кажимость, лишь майя, лишь демоническое наваждение, которое послано ему как искушение и как испытание. Никакие уговоры, никакие доказательства не могли убедить его в обратном, и он твердо стоял на своем, что и привело его в конце концов в психиатрическую лечебницу.

Конечно же, к этой истории можно относиться по-разному, но мне она кажется крайне поучительной. Меня восхищает стойкость и бесконечная преданность идее, несмотря ни на какие внешние обстоятельства и ни на какие самые убедительные доказательства.

Ну а если говорить серьезно, то не нам, людям, остановившимся на полпути под давлением внешних условий, судить о тех, кто, невзирая ни на что, дошел до конца и переступил последнюю черту внутри себя, ибо мы не можем знать, что им открылось и что они увидели за этой чертой. Для нас конец – это всего лишь конец, в то время как для них конец – это всего лишь начало чего-то неведомого и, может быть, настолько несовместимого с нашим миром, что единственным подходящим местом для них здесь будет действительно только дурдом. Если же быть еще серьезнее, то следует заметить, что нельзя говорить о конце самом по себе, ибо в каждом конце заключено начало – об этом знал еще Гийом де Машо, но, может быть, с наибольшей полнотой эта проблема раскрывается в «Книге перемен». Конец – это всего лишь одна из ситуаций, находящаяся в ряду других ситуаций. К тому же конец – это не просто точка, не просто момент, но процесс, в котором можно выделить несколько стадий. Каждая ситуация, представленная в «Книге перемен» отдельной гексаграммой, являет собой процесс, распадающийся на шесть стадий, отражаемых шестью позициями гексаграммы. Последние же две гексаграммы «Книги перемен» есть не что иное, как графические образы двух ипостасей, или двух ликов, конца. Ю. Шуцкий переводит названия этих гексаграмм как «Уже конец» и «Еще не конец», а Б. Виногродский в своем издании трактата Лю И-Мина «Алхимия “Книги перемен”» переводит их как «Уже уравновешено» и «Еще не уравновешено». Я не буду сейчас вдаваться в обсуждение смысловых различий этих переводов и тем более не буду выносить какие-либо оценочные суждения, оставляя все это на долю профессиональных китаистов. Сейчас меня будет интересовать только соотношение этих двух ипостасей конца с идеей перерождения зоны opus posthumum в зону opus prenatum, т. е. с идеей, которая занимает меня все последнее время.

Зона opus posthumum и зона opus prenatum представляют собой разные области бытия, которые отличаются друг от друга различными взаимоотношениями сознания с окружающей действительностью. Если говорить о зоне opus posthumum, то взаимоотношения сознания с окружающей действительностью, складывающиеся в ней, могут быть проиллюстрированы на примере того персонажа из рассказа Суротдинова, который вернулся в Ленинград после мнимого конца света, пребывая в полной уверенности, что конец света совершился на самом деле и никакого Ленинграда больше нет. Вот он ходит по ленинградским улицам, встречается с друзьями и коллегами, совершает различные поступки и принимает участие в различных житейских ситуациях, прекрасно осознавая, что ничего этого нет и что все это лишь кажимость, лишь наваждение, посланное ему в качестве испытания. Он прекрасно осознает все это, но продолжает ходить по улицам и принимать участие во всех необходимых и не столь необходимых жизненных процессах, ибо у него просто нет другого выбора. На первый взгляд может показаться, что это абсолютно фантастическая и придуманная ситуация, но на самом деле она вполне реальна, и мне самому довелось пережить нечто подобное, когда в начале 1990-х годов началось мое стихийное возвращение из пространства Церкви в пространство культуры. Ранее, когда я на всех парусах несся в пространство Церкви, я искренне полагал, что навсегда прощаюсь с пространством культуры. И вот теперь, когда я вновь очутился в этом, казалось бы, навсегда покинутом мною пространстве, я испытал какое-то двойственное чувство. С одной стороны, все оставалось как бы по-прежнему: интригующие книги, концерты, выставки, спектакли, фильмы – все это было и вызывало живейшую реакцию, а с другой стороны, память моего предыдущего церковного опыта подсказывала мне, что всего этого как бы и нет. Я начал принимать самое активное участие в культурной жизни и во многих областях достиг известных успехов, но в то же время меня не покидало ощущение того, что я принимаю участие в чем-то таком, чего не существует на самом деле и что осталось в прошлой жизни. Это двойственное ощущение и является сутью зоны opus posthumum. Ты видишь, как что-то происходит, но знаешь, что этого не существует на самом деле. Ты знаешь – того, что происходит, не существует на самом деле, но все равно принимаешь в этом участие, потому что у тебя нет другого выхода и ты не можешь делать ничего другого. Единственным честным выходом из создавшейся ситуации может быть только такая деятельность, которая заключает в себе сообщение о том, что на самом деле она не существует как деятельность, но есть лишь чистая кажимость, лишь эфемерный отзвук того, что имело место ранее. Именно такая деятельность и порождает культурные продукты, совокупность которых образует пространство зоны opus posthumum.

Вообще-то, все вышесказанное можно рассматривать как некую разновидность солипсизма: сознание объявляет окружающую действительность несуществующей и начинает вести себя таким образом, будто на самом деле так оно и есть. Но все дело заключается в том, что сама эта окружающая действительность на протяжении 1990–2000-х годов как бы двинулась навстречу моему сознанию и прямо на глазах начала становиться чем-то все менее и менее существующим.

Во всяком случае, это смело можно сказать о культуре, которая в указанные годы чахла и жухла столь очевидным образом, что даже ленивый не мог не заметить этого. Когда я думаю об этом бесславном периоде, мне на ум всегда приходит уже упоминавшийся рассказ Борхеса «Смерть богослова», который лучше каких-либо фактов и свидетельств передает атмосферу неумолимого культурного затухания конца ХХ – начала XXI века.

«Спустя некоторое время вся обстановка, за исключением кресла, стола, стопки бумаги и чернильницы, начала истаивать и в конце концов сделалась невидимой. Кроме того, на стенах жилища проступили пятна сырости, пол украсился желтыми разводами. Одежда тоже стала толще и грубее. А так как он продолжал писать и настаивать на ненужности милосердия, то его поместили в подземелье, где содержались такие же, как он, богословы. Там он просидел несколько дней и начал сомневаться в своем тезисе, и тогда ему разрешили возвратиться. Теперь его одежды были из задубелых кож, но он принудил себя думать, что ему все показалось, и продолжал прославлять веру и поносить милосердие.