Страница 6 из 122
Глава 2
День выдался очень холодным. Всё вело к тому, что обычные вечерние посиделки на открытом воздухе не затянутся надолго: и умственные занятия выдались чертовски нудными и утомительными, и уроки верховой езды изрядно измотали класс. Благородные отроки сидели, тесно сгрудившись у костра, которому одному не было дела до холодного воздуха, обволакивающего тело. Пламя то рассыпа́лось снопами искр, весело треща, то тихонько покряхтывало и спокойно струило вверх змеиные языки. Гефестион с горьким удовлетворением думал о том, что усталость возьмёт своё и усыпит натруженный организм, не измучивая его печальными думами о претворении в жизнь так и не дающейся в руки сладкой мечты. Он специально выбрал место у костра напротив Александра: если бы он сел рядом с ним, то пришлось бы постоянно поворачивать голову и лицезреть при этом только гордый профиль, а так — вот он, напротив, голубые глаза кажутся тёмно-синими в сгущающемся сумраке, отсветы костра озаряют нежную кожу лица и, счастливцы, пробегают по ней и гладят её сколько им захочется…
Воздух становился всё студёнее, и волнительно было отдаваться фантазии о том, что сзади подбираются страшные чудовища и лишь в самый последний момент Александр спасёт друга от их когтей, возьмёт на руки и унесёт в свои покои, где они останутся наедине… Или сам Гефестион спасёт от страшных тварей Александра. Нет, лучше броситься к ногам царевича в поисках защиты, прильнуть щекой к боку, слегка задирая подол и без того короткого хитона, положить ладонь на внутреннюю поверхность бедра. Она должна быть белой: ведь это место почти не загорает… Такой нежный участок кожи… Глаза Гефестиона против воли стали томными: нельзя было не продолжить прекрасное воображаемое касание, не скользнув рукой вверх. Как же хочется ощутить всего Александра, всё, что для Гефестиона пока является запретной зоной, провести рукой по его естеству, тому, что делает его мужчиной и что всё ещё глухо к терзаниям верного стража рядом…
— На сверкающее облако философии, как говорит почтенный Аристотель, нельзя подняться, когда голова одержима тем, что находится у желанного гораздо ниже… Гефестион, если тебе ещё не ясно, я о тебе говорю.
— Помолчи, Полидевк! Я вижу, что неудача с Олимпиадой заставила тебя в каждом отыскивать сотоварища по великим страданьям. Это твоя голова только и одержима тем, что находится у неё под хитоном, — лениво огрызнулся Гефестион.
— Полидевк, неужели ты покусился на покой моей матери? — поинтересовался Александр, тоже спокойно и размеренным тоном.
— Это вовсе не твоя уважаемая родительница, а Олимпиада, живущая через три дома от нашей школы. Рыженькая такая, — сдал Полидевка Фемистокл. — Не встречал?
— Нет, — равнодушно ответил Александр. — Если и думать о внимании Олимпиады, то лишь той, которая увенчивает лаврами голову победителя в беге, борьбе и стрельбе. А рыженькими пусть занимается Полидевк.
— Тебе милее золотые венки…
— Ребята! — вдруг раздался удивлённый возглас Леонида. — Смотрите: снег!
Все задрали головы вверх. Редкий и тающий высоко над костром, снег на самом деле шёл.
— Так вот почему с самого утра было так холодно! Ведь мы ждали его через две луны, осень ещё и свою середину не миновала. Вы как хотите, а я иду к себе. — И Александр решительно поднялся с места.
Следом за ним встали и остальные; костёр сиротливо догорал на поднимавшемся вместе с непогодой ветру.
Гефестион шагал в свою комнату, немного подотстав от других ребят. Слова о его чувстве к Александру ещё не сорвались с его уст, он замкнул их на засовы своей воли. Что ещё оставалось? Играть самому с собой, испытывать свою выдержку на прочность и хвалить — себя и её, если она окажется достаточной. В самом деле, что нужно от него вечно капризной Афродите, что нужно Александру? Он уже достаточно открылся, влюблённый взгляд говорил красноречиво, Гефестион вручал бразды правления своему возлюбленному — действуй сам, прими или оттолкни. «Или ты тоже играешь в свою игру? Забавляешься моим нетерпением, знаешь, что я жду, и, как и я, тоже определяешь меру моей стойкости? Ты же царевич, ты же власть! Я сказал достаточно, пусть и глазами, — дело за тобой. Твой шаг, твоё слово, твой ответ — где они? Или ты не догадываешься, что желание и томление легко перерастают в мучение, что истома становится изныванием, а ожидание — разочарованием и злостью? А потом всё это осыпается, и первый же дождь тушит тлеющие уголья, бывшие когда-то вздымающимся до небес пламенем. Как сегодняшний костёр…».
«Может быть, в нём слишком много от мальчишки и слишком много от царевича? — продолжал думать Гефестион, укладываясь на ночь. — Как отрок, как отпрыск царствующего рода, он утверждает себя в центр Вселенной, ему нужно поклонение, ему нужно лидерство, нужно обожание, нужна любовь — это всё идёт ему в зачёт, увеличивает собственную значимость. Корона — лишь украшение на голове, Александр не хочет быть одним из династии — он хочет быть признанным, заслуженным, боготворимым и без разбору поглощает всё, что только может охватить взглядом, что может сослужить ему славу. Любого рода. Победа, ещё одна победа. Если не на войне, то пока на ристалище или вот так — над сердцем случайно попавшего в сеть, пленённого. Но была ли простым случаем, совпадением наша встреча? Разве может такая любовь, как моя, быть принесена в жертву одному лишь честолюбию и не получить ответ? Что она стоит, что стою я в таком случае? Нет, это провидение нас столкнуло, это не может пройти бесследно, осыпаться пеплом, истлеть от времени и несвершения… Как хорошо, что после утомительного дня быстро засыпаешь и не бродишь во сне в чаще вопросов без ответов! У меня есть цель: не изводить себя мыслями о неразрешающейся страсти — я буду изматывать своё тело, чтобы оно не помышляло о животном, и усыплять свой дух, потому что уставшее тело и его погружает в беспамятство, в крепкий сон без сновидений. Но когда после этого забвенья я снова вижу Его, эта цель изничтожается, ей на смену приходит сотня других: встать рядом, удивить его умным ответом Аристотелю, блеснуть сочинением — выделиться, чтобы поразить, чтобы уважал и ценил. Что ещё можно сделать? Прекратить раздавать тумаки направо и налево — трижды дурак, что начал, пусть лучше все, и Он прежде всего, думают, что мне глубоко безразличны и сплетни, и подозрения — я выше всего этого. Попробовать возбудить ревность? Плохой ход: разгадает тотчас и станет презирать, да и мне самому неприятно актёрствовать и как бы отличать того, к кому я ничего не испытываю. К чему? Первый же истинный вздох меня выдаст, и я вновь возвращусь к тебе, как провинившаяся собака, продолжу свою каждодневную игру: сколько раз я тебя коснулся, сколько моих невинных ласк ты принял, сколько раз и как на меня посмотрел, сколько раз мы сплелись в объятиях во время тренировок в гимнасии. Много? Значит, день успешен. Мало? Значит, я проиграл его. Этот день… нет — его… тело, руки… да… вот так… поверхность твоего бедра… внутренняя… белая-белая… как снег… холодный снег… там на улице… а мне тепло… и…» — и Гефестион заснул.