Страница 4 из 122
А что сам Александр? Обсуждая стычки и их причины, он испытующе смотрел на Гефестиона и пытался понять, устраивает ли отстаивавшего его честь то, что невинность царевича не была пока подпорчена самим дравшимся. Александру нравился Гефестион, ему нужен был тот, с кем можно было не таиться, кому можно было изливать душу, он позволял и принимал с радостью дружеские касания, невинные объятия, руку на колене, на тёплой шее, на плече и бесхитростные уловки смахнуть с век несуществующую ресничку, взъерошить шевелюру, вытаскивая прицепившуюся травинку или лепесток; Александр и сам этим занимался, что-то шептал на ухо, касаясь мочки губами, приникал щекой к щеке, клонил голову на грудь Гефестиона, бездумно смотря в бездонную синеву неба. Но где кончалась мера доверия? Конечно, любовь Гефестиона Александр не то что подозревал — он её видел, но ждал ли, пусть и неосознанно, слов признания, думал ли об ответе, нужно ли было ему всё это? Он и сам не знал — и, возможно, испытывал вину перед другом за собственную нерешительность, за то, что, позволяя многое и тем самым и поощряя, провоцировал на дальнейшее и вкладывал в сердце фаворита готовность к дерзаниям на большее.
И Гефестион не мог понять и не смел идти дальше, рискуя потерять то, что имеет: слишком драгоценными были уже завоёванные территории, слишком волнующей — уже достигнутая близость, слишком тесным — общение. Он надеялся на то, что возмужание Александра выведет его на потребность, потребность плоти в интиме, уходил на ночь в свою комнату и, ложась в постель, представлял, что ему может сулить будущее. Шептал в глухой тиши родное имя, сжимал в руках подушку и тёрся сосками о простыню за неимением желанного тела рядом, творил своими мыслями в сознании и своими руками с телом то, что когда-нибудь, может быть, осуществит вместе. С Ним. С Любимым… Конечно, это оскверняло Афродиту-Уранию, и, если бы не было так сладостно и ослепительно…
Но наступал день — и шли они на занятия, и кончались уроки, и ревнивым взглядом Гефестион окидывал всех учащихся, чтобы они не дайте боги не посмели покушаться на сокровенное, уединялся с Александром в очередном потаённом местечке — и пил то, что ему щедро наливалось, и так же щедро наливал своё в надежде, что когда-нибудь его напор пробьёт плотину и вынесет его в океан блаженства и полного единения. А пока они будут близки так…
— Ты знаешь эту притчу? — и Гефестион рассказал Александру запомнившуюся историю: — Один раз ученик сказал мудрецу: «Ты знаешь так много, а я — так мало!» А мудрец ему ответил: «На самом деле всё наоборот. Посмотри сюда», — и начертил на песке два кружка: маленький и большой. Маленький был знаниями ученика, а большой — мудреца. «То, что ты знаешь, — объяснил мудрец, — заключено в маленьком кружке — и то, что тебе неведомо, начинается с его окружности. То же самое у меня — и ты видишь, что мне неизвестно гораздо больше, чем тебе. По сравнению с безграничностью того, что ещё предстоит познать, наши знания одинаковы, по сравнению с нашим пониманием — твои больше моих». Ты с этим согласен?
— Интересно, — Александр не раздумывал долго. — Он прав, но только субъективно, со своей точки зрения. Мы смотрим на них отстранённо и сознаём, что знания мудреца всё-таки больше, он видит мир богаче и шире, чем мальчик.
— Да, но это для нас, а история — об отношении двоих людей, об их сравнении. — Гефестион вздохнул. — И я подумал: «А любовь тоже может быть такой, как эти знания? Чем больше человек узнаёт о другом, чем больше впускает его в своё сердце, тем больше круг, занятый в нём его любовью, тем необъятнее предмет его страсти и больше чувство».
Он то поднимал, то опускал свои глаза, зная, что каждый пойманный Александром взор скажет ему о любви Гефестиона к царственному отпрыску. «Наверное, я не прав, — думал Гефестион, — ведь не так добиваются своей любви. Но что мне делать, если я не в силах совладать с этим чувством, если оно помимо воли стремится наружу?» Гефестион любил, Александр ворвался в его душу и воцарился в ней — влюблённый наслаждался властью любимого над собой и досадовал на то, что сам не может дать Александру то же, в той же мере: слишком сладостно было покоряться, чувствовать себя околдованным, пить, не отрываясь. Гефестион понимал, что должен дать Александру себя — столько же, сколько получил от наследника македонского престола сам, но был ли верный оруженосец достаточно силён в изъявлении своей любви, была ли его страсть потребна царевичу? Излучаемая, она поглощалась дорогим сердцем или лилась попусту, не затрагивая и не воспламеняя её предмет? Идти вперёд напролом, доходить до слишком интимных откровений было опасно: многие как должное принимают поклонение и не считают себя обязанными отвечать на него, в царственных и царствующих особах это должно быть выражено чётко. Пусть глаза выдают Гефестиона, но, пока с его уст не срывается его тайна, он чист. Оставалась дружба, но была ли надежда на любовь? Оставалось время, проведённое вместе, но что в эти часы испытывал Александр, билось ли его сердце так же бешено? Оставались объятия — дружеские, но губы царевича по-прежнему были непорочны и нецелованны, и дерзать было страшно… Оставалось слишком много вопросов без ответа…
— Я не знаю. — Александр поднял на Гефестиона голубые глаза, они не лгали. — Я на самом деле не знаю. Любовь ведь может быть и конечной… Знания универсальны, а чувство — оно у каждого своё. Я не могу судить за всех, а сам я ещё не… — и резко сменил тему: — Пойдём, я тебе покажу кое-что. Идём, идём!
Александр схватил Гефестиона за руку и потащил к статуе Ники. Гордая богиня победы стояла на высоком пьедестале и держала в руке лавровый венок.