Страница 25 из 122
Отец считал — довольно глупо, что сын его предал, но страсть человека, подобного Филиппу, всегда была слепа. То, что могло извинить Александра в глазах родителя: дружба, нежность, томление, юность, неопытность, первые порывы; то, что первая любовь была взаимна, — не умиротворяли, а, наоборот, ещё более озлобляли. Чужое счастье, к которому сам приложил руку, когда оно должно было принадлежать только тебе! О чувствах Александра и Гефестиона Филипп не задумывался…
Как многие вздорные люди, Филипп накручивал себя, выискивая проблемы и оправдывая их наличием дурное расположение духа. Мало ему того, что Демосфен настраивает против него Афины, греки ведут тайные переговоры с персами, Спарта лишь делает вид, что хранит нейтралитет, а на самом деле только и ждёт, чтобы урвать себе кусок пожирнее, когда о ней все забудут; мало того, что медам закон не писан и они по-прежнему озоруют на границе и угоняют скот под носом хорошо вооружённых гарнизонов, словно издеваются, словно царь Македонии и не покорял Фракию; мало того, что северяне, как всегда, держат камень за пазухой, — так ещё заныли старые раны, будто и день не солнечный, и не весна на дворе; голова раскалывается после вчерашней попойки; по-прежнему откладываются переправа через Геллеспонт и поход по прибрежным эллинским поселениям Малой Азии — и вот, нате! — и здесь! Видана ли такая наглость!
Расхаживающий по балкону Филипп живо спрятался за колонну, как только увидел появившихся на площади в полустадии от дворца двоих блестящих всадников. Единственный глаз самодержца без труда опознал в них сына и его… «Любовник, мать, оруженосец, верный страж! Вот дряни молокососы!».
Подростки уже расстались с остальными этерами. Золотистые волосы Александра отдувал лёгкий ветерок, тёмно-каштановые кудри Гефестиона в лучах яркого солнца горели медью. Попутчики о чём-то договаривались, были, насколько можно было судить по жестам, оживлены и счастливы. Казалось, и коням передалось хорошее настроение всадников: Буцефал весело фыркал, тянул морду к своему напарнику, прядал ушами и то и дело начинал выгарцовывать на месте, конь Гефестиона не отставал от своего товарища в беспечной резвости и ободрял его, поматывая головой; наездники успокаивали коней и гладили их по шее. На прощание Гефестион изогнул свой стройный стан, Александр последовал его примеру, уста сомкнулись в не совсем удачном поцелуе, руки касались друг друга, пока сын Аминтора, наконец, не повернул к своему дому; царевич поскакал к себе.
Единственный глаз Филиппа наливался кровью, созерцая расставание наворковавшихся голубков. Чужое счастье — всегда тяжёлое бремя. А если приберегал его для себя самого, да ошибся, не рассчитал, дал промашку — и вовсе мука. Ну ничего, сейчас он с ним разочтётся!
Въехав во внутренний двор, Александр спешился и прошёл во дворец.
Филипп проигрывал в уме поступь Александра и соотносил её со звуками, доносящимися с первого этажа. Вот царевич бросился на шею Ланике, кормилице, вот радостно вскрикнула служанка Олимпиады Делия и побежала к госпоже, вот Александр обнимается с часовыми, многие из которых ещё десять лет назад катали его на руках и давали подержать щит и меч. Каким потешным был четырёхлетний карапуз, прятавшийся за щитом, когда над ним виднелась только верхушка шлема! Он всегда был такой воинственный!..
Любовь отца и ревность соперника раздирали сердце Филиппа. Ревность, увеличивавшаяся с каждым письмом Аристотеля, подробно описывавшим и успеваемость, и прочие занятия школьников, разумеется, не без упоминания личных отношений…
Александр уже поднялся наверх, увидел отца и тем же стремительным шагом двинулся к нему. Царевича усыпил тёплый приём, оказанный ему челядью и охраной. Он здесь вырос, здесь его дом, его семья, отец не может хранить в душе неприязнь — царевич напрасно остерегается, а у страха, как известно, глаза велики… Однако кряжистая фигура родителя, смотревшего испытующе и сурово, охладила голову, Александр резко сбавил шаг, игравшая на лице улыбка исчезла. Приблизился царевич уже медленно и остановился в нескольких локтях от государя.
— Здравствуй, отец!
— Здравствуй, сын.
Филипп не раскрыл объятий, в его голосе ясно сквозил холодок.
— Рад видеть тебя в добром здравии.
— Рад или надеялся на другое?
— Я тебя не понимаю, отец.
— И я тебя. Я отправил тебя в школу для того, чтобы ты получил прекрасное образование, а не для того, чтобы ты возился на ложе с Гефестионом.
«Я так и знал!» — подумал Александр.
— Мне четырнадцать лет, я люблю Гефестиона, и моё чувство взаимно, — отчеканил Александр. — Гефестион — мой эромен и…
Филипп злобно расхохотался, оборвав сына:
— Ты в своём уме? Вы погодки, и мальчишка Аминтора на полголовы выше тебя.
Александр слегка порозовел:
— Не на полголовы, а меньше, и я вовсе не возраст имел в виду. Я твой сын, наследник македонского престола, Аминториды — знатная фамилия, и наши отношения — отношения представителя царской династии со своим подданным.
— Какие отношения? Что ты себе вообразил, обтираясь о его задницу, «наследник македонского престола»? — Филипп просто не мог не дать выход своей ярости. — Я здесь царь — и мне всё решать. Захочу — и сегодня же отдеру твоего Гефестиона, а тебя заставлю смотреть. Как раз узнаешь много интересного, сами небось только мусолили друг друга, зажимаясь по углам, и ручками себе помогали… — Заметив, как покраснел сын, царь разошёлся ещё более: — И во что выльются ваши «отношения», если я завтра же семью Аминтора отправлю в изгнание?