Страница 24 из 122
Глава 7
Стояла поздняя весна, вечнозелёные оливы, шелестевшие под лёгким ветерком серебром листвы по обе стороны дороги, поутру отбрасывали ещё длинные тени. Отряд блестящих этеров во главе с Александром возвращался из Миезы в Пеллу. Позади остались маленькие глинобитные домики и девчонки, усердно махавшие платочками и утиравшие непокорные слёзы, ещё раньше умолк их весёлый щебет.
— Гефестион, возьми нас с собой! Мы к тебе в банщицы наймёмся! — кричали самые смелые.
— Подождите, пока я не вернусь разбогатевшим из военных походов, а то вы помрёте с голоду на ответственной горячей службе!
— Не волнуйся: по такой весне урожай удастся — мы и сами прокормимся, и тебя насытим, мы и за бесплатно готовы! — не унимались красавицы и расцеловывали синеглазого, и откровенно гладили его, уже севшего на коня, по ещё незагоревшему белому бедру. — Возвращайтесь скорее, мы будем ждать!
«Возвращайтесь скорее»… Где это всё? Гефестион вздохнул, в его глазах тоже стояли слёзы.
— Ты что, Гефа? — спросил Александр.
— Ничего. — Этер мотнул головой. — Я просто подумал, что никогда больше не буду так счастлив, как минувшей зимой.
— Глупости! Мы ещё вернёмся, у нас ещё два года обучения впереди. Всё повторится. — И Александр, насколько позволил ему сблизиться с любимым чему-то весело заржавший Буцефал, обнял верного стража.
Но царевичу и самому было неспокойно. В Миезе от них требовались только выученные уроки, во всём остальном они были предоставлены самим себе. Как весело было радоваться сильному снегопаду, сажать Гефестиона в сугроб, наваливаться на него и смотреть на порозовевшие от мороза щёки, целовать в ярко-красные губы! Аристотель, демократ по духу, не чинил препятствий и позволял ученикам выходить за пределы школы и гоняться за девчонками, лупя в них снежками; они визжали, потом переходили в наступление, окружали Гефестиона и, уложив его на ещё не пострадавший пласт снега, не отставали, пока не нацеловывали вволю. Гефестион смеялся, поворачивая голову к спешащему на помощь Александру, но сам не торопился покинуть торжественную церемонию получения признаний в нежных чувствах. Ему вообще всегда было легко с девчонками… Александр и злился, и ревновал, кричал противным, чтобы они отпустили его этера, разгонял стаю восторженных сверстниц, подбежав сзади, накидывал на шею Гефестиона кольцо сплетённых рук и тащил его голову на свои колени. Гиматии широкими крыльями распластывались по уже изрядно истоптанному снегу, Александр пригибался, губы сближались… А далее… А вечера… А ночи…
Безусловно, в Пелле всего этого не будет и не только потому, что пора снегопадов миновала.
Возможно, если бы за Филиппом не было громких побед, он был бы человеком менее крутого нрава, но привычка настаивать на своём, повелевать, покорять, принуждать, побеждать и делать всё это успешно укоренилась глубоко, по пословице стала его второй натурой и сделала его характер очень тяжёлым. Монарх, правящий без особых подвигов, — всё равно крутая власть; правитель, добившийся многого, сотворивший это сам, — и вовсе абсолют. Филипп терпеть не мог ни возражений, ни неудач, в чём бы это ни выражалось: на поле боя, в собственной стране, в своей семье.
Ревнивый к своей славе и к своему авторитету сын Аминты встречал своего сына настороженно. В царе не было того обожания Александра, которое было бы естественным для более мягкой натуры, разумеющимся, если бы царевич был единственным мальчиком в семье. У Александра был сводный брат — дурачок, но тем не менее; Филипп был ещё нестарым крепким мужчиной — и династия могла бы не быть представленной исключительно Александром и Арридеем, вздумай сын Аминты продолжить свой род в другом браке; Олимпиада не была македонянкой, частенько и обоснованно раздражала мужа своей ненормальной, как он и многие другие считали, любовью к змеям и страстью к отправлению мрачных иноплеменных культов — не доверяя ей и давно не желая её как женщину, супруг мог перенести часть своего неприятия на сына, и постоянные упоминания жены о том, что Александр — сын Зевса, только подливали масла в огонь: Александра пытались поставить выше, Александру приписывали другого отца… А что, если он на самом деле не сын Филиппа? — вон как непохож, как красив, как белокур! Не зачала ли его жена на своих диких оргиях?
Всё это не могло не внушать подозрений, не раздражать — и природная вспыльчивость, усиленная авторитаризмом, заставляла предубеждения и злость вспыхивать и перерастать в ярость.
Если бы дело было только в этом! Филипп и ощущал себя, и на самом деле был здоровым жадным до плотских удовольствий любого рода самцом, не знал удержу ни в вине, ни в пище, ни в наложниках обоих полов. Он был первым — ему должны были потакать все, все должны были ему покоряться. Царь считал, что одержанные им на поле боя блистательные победы освобождают его от необходимости долгих приступов в завоеваниях иного рода — на ложе. Но ему было уже за сорок, в сражениях он потерял глаз и приобрёл много шрамов, его кожа задубела от солнца, ветра и холода — и тут, словно в насмешку, встаёт под его боком, в его доме, им же самим выращенный сын и не только заявляет о своём праве унаследовать всё то, чего с таким трудом добился отец на поле брани, но и уводит из-под его носа прекрасного Гефестиона, на которого Филипп так давно положил глаз! Уводит, пользуясь своей молодостью, красотой и положением — всем тем, что дал ему он, он сам, Филипп, его отец! Вместо того, чтобы быть благодарным и ноги целовать, Александр, наглый отрок, дерзит!