Страница 20 из 122
Глава 6
Александр проснулся раньше Гефестиона и долго молча смотрел на любимого, с восторгом вспоминая подробности вчерашнего неожиданного примирения. Верный оруженосец, его главный этер*, ещё спал; в слабом свете холодного зарождающегося дня длинные каштановые волосы, разметавшиеся спутанными кудрями по подушке, казались почти что чёрными; смутно белели чистые щёки; пушистые ресницы обрамляли нежные веки, прикрывающие синие очи. Александр мог любоваться: как красив был самый близкий друг; Александр мог гордиться: какое сокровище ему досталось! Александр не мог устоять — и, нырнув под одеяло, устроил свою голову на груди Гефестиона. Вскоре и этого царевичу показалось мало — и на тёплое тело посыпались поцелуи, которые, как осторожны и легки ни были, пробудили сына Аминтора. Гефестион натянул одеяло на голову и ответил на восхитительную возню.
Первый учитель Александра Леонид, преподавший царевичу начала чтения, письма и арифметики, был суров в обращении и ни на йоту не отходил от почти спартанских условий для отрока; Олимпиада, обожавшая змей, часто отлучавшаяся на празднества в честь богов плодородия Кабиров, эти таинственные мистерии, и уверенная в том, что сын зачат от божественного начала, тоже никогда не снисходила до сюсюканья; в свою очередь, и Гефестиону не перепало излишней нежности от семьи, занятой переездом, обустройством на новом месте, вхождением в быт новой, пусть и родственной Элладе, страны и другими детьми. Нельзя было обрывать старые связи — нельзя было и чрезмерно афишировать их; нельзя было не тосковать по оставленной родине — нельзя было и обнаруживать эту тоску; надо было служить новому правителю — и не выслуживаться перед ним, и не отвергать неблагодарно старых. Таким образом, и Гефестион был лишён и исключительных хлопот, и сосредоточения всех родительских дум и любви единственно на своей персоне. Мальчики нашли друг в друге внимание, заботу, жертвенность, обожание и нежность — это захватило их настолько, что, даже перейдя в плоскость плотского, любовь их оставалась преимущественно платонической. Они представляли, что ещё могли бы взять друг от друга, но не стремились к этому и не торопили время. Им достаточно было того, что они получили накануне, — и им долго будет хватать того, о чём повествовали строчки «Симпозиона» и изображения на прекрасных вазах. Целомудрие Спарты, где любящий мог позволить себе только прикоснуться к любимому, объятия усаживаемого на колени, межбедренный секс, член, взрывающийся спермой в кольце волос, — и поцелуи, поцелуи, поцелуи лёгкими захватами кожи где-то там, за ухом, спускающиеся по шее, переходящие на плечо, и объятия подошедшего сзади, покачивающего тебя в кольце своих рук… Да с чего только ни срываешь наслаждение, когда тебе четырнадцать, когда тело откликается на всего лишь одно лёгкое касание!
Любовь была сильной, но она не была страстью на грани безумия, когда тело жестоко ломает при одной мысли о драгоценном, пусть он сейчас и на другом конце земли, когда ты готов идти на подлость и преступление, ясно сознавая, что твой замысел не может быть оправдан ни перед богом, ни перед людьми, ни в небесах, ни в миру, но прощая себя полностью, потому что если задуманное свершится, то будет сотворено во имя любви — и это сделает неважными и сметёт все установки морали и права. Они оба предугадывали, если и не знали, что их путь не будет усыпан розами — на это имеют право только статисты; смотря на своего отца, изуродованного шрамами, Александр понимал, как трудно добываются победы на войне, а он мечтал о великом, о покорении целого мира — во что это станет, какой ценой будет оплачено, если и для меньшего надо ежедневно рисковать жизнью и получать рану за раной? Они оба не были искушены ни в превратностях судьбы, ни в «науке страсти нежной» — так что удивительного было в том, что два сердца стремились наполнить столь быстро убегающие дни розового отрочества преданностью друг другу и незамысловатыми ласками? Пусть это не было настоящей любовью, но счастье было искренним.
Как ни старались Александр и Гефестион сохранить непроницаемость и невозмутимость, их просветлённые лица вызвали громогласные «ого-го!» не только у Полидевка, но и у Филоты, Кратера, Неарха и остальных.
— Гефестион, похоже, не Аристарх, а Александр оказался для тебя лучшим врачом.
Сын Аминтора был так счастлив, что даже сердиться не мог — отвечать пришлось Александру, он как бы безразлично пожал плечами:
— Он просто счастлив, что может вернуться в строй. Разве кто-нибудь забыл, что Гефестион — мой первый этер?
— Он выглядит по меньшей мере как твой заместитель…
— Значит, будет моим хилиархом.*
— А покорить его было труднее, чем укротить Буцефала?
— Кстати, о выездке. — Аристотеля заметили только тогда, когда учитель уже прошёл к кафедре. — Гефестион освобождён от неё на два дня, пока окончательно не окрепнет. Итак, на прошлом занятии мы разбирали…
Как и всё на белом свете, два дня прошли — и Миезу огласил взрыв всеобщего ликования девчонок, увидевших, как их кумир гарцует на коне.
— Гефестион выздоровел! Ура!
Этер подъехал к ограде.
— Спасибо, милые! Ваши пироги здорово помогли. Отплачу тою же монетой, когда родители пришлют посылку.
— Ты лучше женись на ком-нибудь из нас!
Александру такие речи, конечно, не понравились — пришлось вмешаться и разрушить светлые упования: