Страница 120 из 122
— Лошадь испугалась и оступилась, Павсаний упал. Мы были на виду у всех и не могли поступить иначе, — сообщил царю Кратер. — Пытки и смерть или просто смерть — мы выбрали второе. Он не мучился.
Александр только кивнул. Бразды правления взяла в руки Олимпиада:
— Отвезите тело во дворец. И Филиппа тоже. Театр не место для таких спектаклей. Пойдём, сын мой, пойдём. Крепись, удел всех детей — терять родителей.
Из зала царского дворца, словно в насмешку над случившимся по-прежнему празднично украшенного, стражу царица удалила:
— Ступайте и выставьте охрану снаружи. Царю надо попрощаться с отцом, — Олимпиада всё так же прилежно играла свою роль.
Оба тела лежали посередине зала, ожидая последнего прощания, стража и этеры удалились, оставив бывшую жену и сына наедине с усопшим. Александр, даже не взглянув на отца, опустился возле Павсания, сжал бессильно свесившуюся ещё тёплую руку и оцепенел, только крупная дрожь время от времени пробегала по телу. Олимпиада подошла и прижала к груди голову сына:
— Поплачь, мальчик мой, поплачь. Тебе станет легче.
Но спасительных слёз не было.
— Уйди. Я…
Мать поняла и вышла, Александр бросился на любимое тело. «Да как же так, как же так могло произойти?! Родной мой, милый, я целую тёмно-карие глаза, сжимаю тебя в объятиях — твой стан, твои плечи, но не душу: её уже нет, она уже отправилась в вечность. Где эти когти, которые раздерут мне сердце, чтобы я ушёл вслед за тобой? Их нет — я жив. Почему, если всё вокруг — пустыня? Где вы, боги? Вы же оживили Пигмалиону Галатею — оживите же Павсания, вдохните жизнь в эти уже бледнеющие уста, затяните раны, не дайте закоченеть телу! Воскресите его для меня! Почему вы молчите, не внимаете моей мольбе? Любовь моя, Афродита! Что мне весь мир, когда в нём нет тебя?..»
Мать, вернувшаяся через час, еле отвела сына в его опочивальню. Александр шёл, спотыкаясь на каждом шагу, с красными воспалёнными глазами и зажатой в руке срезанной прядью тёмно-золотистых волос.
Войдя к себе, он бросился на ложе, готовый спалить весь мир за то, что этот мир остался без Павсания. Александр обвинял в смерти Орестида всех и прежде всего самого себя. Почему он поддался уговорам, пошёл на поводу у матери, когда предчувствия вещали недоброе? Да, Филипп мешал, его надо было убрать, но цена этого могла быть ничтожной. Царя Македонии можно было отравить. Он, Александр, с этим бы справился; Олимпиада совершила бы это с удовольствием. Опасно, рискованно, трудновыполнимо, но, поразмыслив хорошенько, это можно было осуществить. Можно было устроить засаду, наконец, нанять другого убийцу: какого-нибудь кругом задолжавшего человека — отчаявшегося, готового на всё. Даже в случае его поимки семья его, жена и дети были бы избавлены от долгов, бесчестия и обеспечены. Можно было привлечь для убийства безнадёжно больного или злостного врага — да мало ли кого! А он, Александр, согласился на самое опасное, не сумел разубедить, не дал себе труда обдумать всё и найти безопасный путь, не вовлекая в это Павсания.
Особого зла на Кратера и Леонната Александр не держал, понимая, что должен был только благодарить их за то, что они избавили Павсания от мучительных пыток. Будучи регентом Македонии ещё в шестнадцать лет, Александр, конечно, расследовал преступления, но с процедурой дознания при рассмотрении дел такого масштаба не был знаком. Неизвестно было, что ждало бы Орестида, если его захватили бы живым, хватило бы власти Александра и его слова избавить любимого от жёстких допросов. Даже если бы Павсания не пытали, муки казни на кресте он бы не избежал. И, будто подтверждая горькие раздумья, слух царя потряс стук молотков: плотники сколачивали крест. По трагическому стечению обстоятельств крест возвели напротив комнат Александра. Встав и подошедши к окну, он тут же отпрянул, увидев страшное место последнего пристанища любимого на этой земле.
Александр снова бросился в постель, моля богов ниспослать ему сон, ввергнуть в забытьё, явить ему в нём Павсания живым, ласково протягивающим руки, склонившимся в поцелуях. Тщетно: намёка не было даже на дрёму. Вконец исстрадавшись, Александр взвыл, комкая в руках подушку, впечатываясь в неё, чтобы поймать те, вчерашние ощущения, но так и не смог ни вернуть их, ни забыться в беспамятстве.
Печальная луна взошла над Эгами и осветила тело Павсания на кресте, а утром жители древней столицы Македонии, ещё не пришедшие в себя после страшных событий минувшего дня, увидели, что голову цареубийцы украсил венок. Когда тело сожгли и останки предали земле, курган, насыпанный на прахе, возвышаясь рядом с собратом, похоронившим под своей тяжестью то, что осталось от царя Македонии, превзошёл его по высоте. Поминальные службы и обряды по Павсанию справлялись во всех храмах, ему ежегодно должны были приноситься жертвы; меч, поразивший Филиппа, Олимпиада посвятила Аполлону.
Гефестион не смел приблизиться к Александру, боясь оскорбить его своим присутствием, тем, что был жив и здоров — как прежде, когда Того уже не было. Сын Аминтора ограничился тем, что написал письма этерам, изгнанным Филиппом после расстроенной помолвки дочери Пиксодара с Арридеем, сообщив им, что они могут вернуться, потому что сославшего их уже нет в живых, и попросил Олимпиаду принять участие в судьбе Фессала, сыгравшего в посольстве к сатрапу Карии Александра, хотевшего перехватить дочку Пиксодара для себя, ключевую роль и по-прежнему томящегося в кандалах. Царица отнесла сыну заготовленный приказ, Александр подписал не глядя и снова отвернулся к стене.