Страница 121 из 122
— Скажи, чтоб убрали еду… Меня тошнит от запаха.
Олимпиада кликнула раба и приказала вынести кушанья, к которым Александр даже не прикоснулся.
— Воды хоть выпьешь?
Воспоминания о последней ночи снова надорвали душу, Александр дёрнулся:
— Да, да. Дай мне тот скифос.
Царица налила в сосуд воды и передала его сыну, он схватил
его и начал пить — захлёбываясь, припав губами к скифосу в том месте, где его касались уста Павсания. Струи текли по подбородку, по шее — словно поцелуи из потустороннего мира, хитон потемнел от пролитой воды. Уголки губ матери безвольно опустились, на глазах показались слёзы.
— Александр, — прошептала Олимпиада. — Я понимаю твоё горе, я сама пролила немало слёз. Но… что сделано, то сделано, оно уже стало прошлым, оно неизменно и необратимо. Павсаний совершил то, что совершил, — для тебя и заплатил за это своей жизнью. Неужели его жертва была напрасной? Неужели он пошёл на это, чтобы ты зачах и иссох в тоске по нему? Он не покинул тебя навсегда: туда, куда он отбыл, мы все придём — рано или поздно. Он открыл тебе дорогу, а ты в слезах и унынии разбазариваешь этот дар — ты хотел этого, он этого хотел? Слабые руки не смогут удержать власть — в таком состоянии, в котором ты пребываешь ныне, любая пройдошливая лапа сорвёт корону с твоей головы. Это ли было твоим предназначением, для этого ли Павсаний принёс себя в жертву? Филипп должен был уйти со сцены, для многих не было секретом, что все его замыслы ограничивались восточным берегом Эгейского моря и освобождением эллинских городов на нём от персидского владычества. Только ты — Александр, только ты — потомок Ахилла, только ты должен замахнуться на большее и этого достичь. Сделай же это во имя своей любви, докажи, что цена, которую заплатил Павсаний за твою коронацию, оправдана. Сверши это для Македонии, для собственного величия, для Гефестиона, наконец!
— Хорошо, я постараюсь, — глухо ответил Александр. — Но сейчас… оставь меня.
— Я ухожу. — Олимпиада поднялась. — Но время тоже уходит, помни об этом, царь Македонии. — И царица вышла из опочивальни сына.
После ухода матери Александр снова отвернулся к стене. Где же ты, любимый? Пальцы чертили в воздухе контуры ушедшего в мир иной силуэта, рука гладила эти воображаемые линии, хватала воздух, Александр прижимался телом к ней, к одеялу. Ему не хватало Орестида, распахнутых тёмно-карих глаз, скользящих по плечам ладоней, раскрытых для поцелуев уст, ощущений родной плоти внутри себя и себя в любимом. Луна плыла в небе, унося непокорные сновидения, они не поддавались, не желали смежить красные воспалённые веки, подарить блаженное неведение, отсутствие муки хотя бы на несколько кратких мгновений.
Ещё одна ночь обернулась болью, но за ней пришёл день — и в Македонии начала литься кровь.
Во главе клана сопротивлявшихся то тайно, то явно Линкестидов стояло три брата: Александр, Аррабей и Геромен. Александр бросился в ноги своему тёзке и признал его власть — это спасло ему жизнь; Аррабея и Геромена распяли на крестах. Был казнён Аминта — тот самый престолонаследник, который был провозглашён царём до Филиппа, регентство над которым Филипп принял, а потом спокойно отстранил от власти, мотивировав это тем, что Македония находится в такой ситуации, когда ею не может управлять совсем юный царь. Аминта ни на что не претендовал при Филиппе; скорее всего, не стал бы заявлять свои права на трон и при Александре, но он мог стать козырем в руках интриганов — и его участь была решена. Были умерщвлены все действительные и предполагаемые сыновья Филиппа, рождённые от танцовщиц, флейтисток и наложниц, — так, для устрашения и в назидание другим. Вернувшаяся в Пеллу Олимпиада в сопровождении стражи прошла в покои Клеопатры, последней жены Филиппа, и удушила малышку Европу на руках у матери, после чего бросила удавку на ложе вдовы:
— Если через час ты останешься жива, расправлюсь с тобой собственноручно.
Обезумевшая от смерти дочери Клеопатра накинула на себя петлю и жестами попросила свою служанку затянуть её…
Александр, правда, устроил небольшой скандал, обвинив мать в жестокости, — царица, улыбаясь про себя, изобразила раскаяние, признала, что поступила необдуманно, и обещала, что впредь не будет принимать кардинальных мер, не посоветовавшись с сыном.
Когда Гефестион, поражённый вакханалией насилия, всё-таки решился войти к Александру, то застал его за столом, заваленным пергаментами.
— Что ты пишешь?
— Письма греков Атталу, — ответил Александр. — Их найдут у него — и он будет казнён по обвинению в государственной измене.
— А кто будет устанавливать их… подлинность?
— Царь Македонии, — услышал Гефестион ответ, холод в голосе был ледяным. После Александр всё же повернулся к своему этеру и озвучил то, что осталось несказанным между ним и Орестидом: — Павсаний выбил клин, который я забил между нами. Отныне нас ничто не разделяет. Ты не забудешь, какой ценой он заплатил за безоблачность моих с тобой отношений?
— Конечно, я не забуду, любимый, — прошептал Гефестион.
Аттала казнили по обвинению в сношениях с врагами, все его родственники мужского пола разделили его участь. Клан Атталидов был изведён под корень.