Страница 110 из 122
— Ты знаешь мои отношения с отцом, — Александр снова начал оправдываться. — Наверное, я инстинктивно хотел сгруппировать вокруг себя больше людей, в которых могу быть уверен.
— Ну да. Павсания, с которым так весело было рассчитываться в постели за его шпионаж.
— А ты почему не шпионил? Это было ниже тебя? Ты не хотел унижать своё достоинство, а Павсаний на это пошёл! Мог бы не идти: он тоже знатного рода, ему пришлось переступить через свою гордость, и он смог сделать это. Ты не задумывался, что ему это стоило? А в отношении тебя… и ты не заговаривал об этом, и я бы это не принял: и нагружать тебя этим не хотел, и вообще подталкивать к чему-то, против чего ты бы в глубине души возражал. На кого мне было рассчитывать?
— Да изменять-то зачем?
— Да не знаю, запутался я! Но ты же знаешь, что я никогда не поставил бы вас рядом!
Это было правдой, Александр чётко разграничивал свои чувства, проводил красную черту, которая разделяла то, что он испытывал к Павсанию, и любовь к Гефестиону. С сыном Аминтора царевича связывало очень многое, и эта связь тянулась долгих шесть с половиной лет, это было слишком трепетным, очень важным, давно проросшим в сердцах корнями — настолько мощными, что измена их разрушить не могла. Влечение к Павсанию лежало по другую сторону этой черты, оно было новым, свежим и поэтому сильным, но только вторым — и по очерёдности, и по величине, и по главенству. Александр понимал, что суть их отношений с Гефестионом, первопричина толкнувшего их в объятия порыва, содержание и платоническое наполнение этого на голову выше связавшего его с Павсанием, — это тоже было высказано Гефестиону, это тоже пошло в зачёт извинений за измену. И Александр, и Гефестион, как ни артачился, сознавали это и принимали чувство к Орестиду дополнением, оно было как бы незаконным, да и официально, вздумай его кто-нибудь рассмотреть с этой точки, не было союзом, отличалось от давно практикуемого, привычного сожительства Филиппа со своими щитоносцами. На протяжении всей своей связи с этером царя Александр не мог избавиться от осознания её кратковременности и преходящести — это делало её проходным актом, и это извиняло царевича в глазах Гефестиона. По крайней мере, как думал Александр, должно было его извинять. С другой стороны, интуитивное предчувствие скорого окончания рождало в царевиче ожидание трагического финала — и это кидало его в объятия Орестида с бо́льшим жаром, и он, и Павсаний будто стремились больше насладиться друг другом, не потерять драгоценные мгновения, отмеренные им судьбой.
Кидаясь в объятия Орестида, целуя тёмно-карие глаза, Александр мысленно извинял себя перед Гефестионом: «Ты же должен понимать, что это не надолго, это временно, кратко, мимолётно, второстепенно. Это всё равно пройдёт, и ты не будешь так непреклонен, позволишь мне воспользоваться этой отдушиной. Это мгновенно — и я тебе ничего не скажу, и не нужно тебе об этом знать». Царевич предугадывал, что судьба разлучит его с Павсанием, что-то говорило ему об этом, не отступало, это томило его и вместе с тем убаюкивало, он надеялся, что его пронесёт и Гефестион ни о чём не догадается, а если у сына Аминтора и родятся подозрения, то он им не поверит.
Но не пронесло. Обман раскрылся — для Гефестиона это стало чудовищным предательством.
Пытаясь оправдаться и получить прощение, Александр исчерпал все доводы — этер счёл их неубедительными и сдаваться не собирался:
— Долго готовился, на пергаменте записывал свои велеречивые тезисы? Ты Демосфена за пояс заткнёшь своими монологами, только для меня они ничего не значат, я тебе не верю. Слова, слова — одна вода…
Терять свою любовь Александр не мог — пришлось перейти к мольбам. Он воскрешал всё самое светлое в их отношениях, говорил, что измена перед таким огромным и прекрасным — ничто, что Гефестион никогда не простит себе, если они не помирятся, своей нынешней близорукости. То, чего они лишают себя, восхитительно и велико, и как они будут без этого жить, и чем будет их жизнь? — раскалённой выжженной дотла пустыней. Он сейчас на колени встанет, вот — пусть Гефестион посмотрит — стоит на коленях, он прикоснуться не смеет, потому что слово дал, а сердце разрывается, он всё исполнит, что любимый ни попросит. Пусть смотрит, пусть смотрит — не может Александр без него, пусть взглянет в его глаза, пусть узнает, что там — любовь, смирение, мольба о прощении!
Гефестиону стало страшно: он ведь понимал в глубине души, что не может от всего этого отказаться. Вместе с тем сдаться Александру сегодня же значило простить его слишком быстро, а это может опьянить неверного, он и впредь будет делать что вздумается и верить при этом, что прощение всегда можно будет вымолить, что на это и пары дней хватит.
«Сдамся, но прежде изрядно помучу, чтобы думал прежде, — решил Аминторид. — Боги с ним, я не буду себя уважать, если буду считать, что любовь Александра ко мне равнозначна его чувству к Павсанию. Только не покажу, что уже решил простить, помучу, помучу долго и здорово. Пусть натерпится!»
И началось великое противостояние. Александр осаждал неприступную крепость, Гефестион держал оборону. Оба были прекрасными воинами, обоих захватила война. В задачу Гефестиона не входило так и остаться непокорённым — ему просто надо было продержаться как можно дольше, задачей Александра была сдача отстаиваемого на милость победителя как можно более скорая.
Гефестион наслаждался, кокетничая вовсю: каждый раз посылал входящему с фруктами Аримме ласковые взоры, складывал точёные ножки под коротким хитоном, поводил глазами, отбрасывал за плечи каштановые волны, прикрывал нежными веками с пушистыми ресницами синие глаза, презрительно оттопыривал нижнюю губу на каждую реплику противника, являя тому жемчужные зубки и нежно-розовую восхитительную сладость вкруг них, потерянную Александром по собственной вине.