Страница 109 из 122
— Поразительная проницательность! Сожрал? Понравилось?
— А ещё… — Царевич начал отыскивать изменения в облике Гефестиона. — Конечно, где твой знаменитый браслет? Оставил любимой? — ревниво поинтересовался наследник македонского престола.
— Её дочке!
— Ах, я совсем забыл: Мария замужем, у неё Диодор и Сабина…
— Шпионил? От Павсания набрался?
— Он не шпионил, а мне помогал! А мне шпионить незачем: я просто в архивах порылся и нашёл запись.
— Канцелярская крыса!
— На Марию не рассчитывай: она тебе недоступна, она не осмелится разрушить своё!
— Почему же недоступна? На каждый брак есть развод. Обращусь к Филиппу, — Гефестион, заметив, что упоминание об отце выводит Александра из себя, произнёс эти слова с особым удовольствием. — Он поможет, выстроит Диодору приличный дом, найдёт ему трёх прекрасных девственниц — при условии, что он разведётся с Марией, — и прощай! Даже без этого можно обойтись: царская воля — сила, скажет Филипп, чтобы разошёлся, пригрозит в случае чего изгнанием — и готово! А, кроме этого, Диодор смертен. Начнётся война, отправится на неё — могут убить, или меды снова нагрянут, или в кулачной потасовке — мало ли что! Оплачет Мария мужа — и выйдет за меня замуж. А покуда до этого ещё не дошло… — мстительно добавил Гефестион, услышав, как в комнату тихо поскреблись. — Войди!
Вошёл Аримма с подносом в руках, на подносе была собрана лёгкая закуска. Юноша положил поднос на столик рядом с ложем, поклонился, но выйти Гефестион ему не дал: встал, подошёл к Аримме и ласково погладил его щёку рукой. Раб залился краской и смешался, но удовольствия в нём было больше, чем смущения, — по крайней мере, так царевичу показалось…
— Спасибо! — тепло поблагодарил Гефестион, провёл по волосам Ариммы и улыбнулся. — Ну иди… — Юноша вышел. Красавец-этер снова растянулся на ложе и закончил: — Развлекусь с красавчиками у себя под боком.
— Это прислуга! — возмущённо определил Александр.
— Очень хорошо. Как раз для контраста: барская любовь меня больше не прельщает. Так, развлекусь, а далее… Мария освободится, я на ней женюсь, поступлю к Филиппу в щитоносцы, охмурю его, в это время Клеопатра родит ему второго ребёнка — на этот раз мальчика. К происхождению не придерёшься: чистокровный македонянин. Филипп объявит его своим законным наследником, я в это время соблазню его Клеопатру, она мужа отравит, а по завещанию македонского царя я стану регентом при младенце. Потом смещу его, как сделал это его отец с Аминтой, может быть, женюсь на безутешной вдове, если в этом будет надобность, знать на свою сторону перетяну — и надену на голову корону Македонии. А тебя сделаю своим этером — в память о прошлых заслугах. Как тебе? Что, нравится?
— Утопия, — фыркнул Александр, более, чем убегающей короной, поглощённый возможным разводом Марии. — Ничего у тебя не получится, ты не интриган. А Марию ты не любишь.
— Обожаю! Вспомни Миезу и наше валяние в сугробах, наши поцелуи, посмотри на мою довольную после вчерашнего физиономию. Не по нраву, да? Фырчи-фырчи…
— Ты заблуждаешься. Мария — это просто отход. Ты не можешь её любить, это было один раз, это даже меньше, чем Павсаний для меня… — Александр осёкся: вина Гефестиона по отношению к царевичу должна была быть достаточно велика. — Нет, не меньше, раз тянулось ещё с твоих тринадцати, ты давно её заприметил, у этого есть свой долгий срок. Ты знал прекрасно, что не просто уколешь, а измучишь этим меня, ты сделал это с двойным, даже с тройным удовольствием и ещё более: и своё влечение реализовал, и в измену Марию вверг, и мне сделал больно, и рассчитался. Всё разом: и в отместку, и по страсти. Так, хорошо, ты добился того, чего хотел. Мы уравнены теперь друг перед другом, и твоё слово было последним. Ты удовлетворён — у тебя больше нет причин меня отталкивать.
Конечно, Александр испытывал угрызения совести. Он предал, он изменил, обманул, скрыл, он разрушил в Гефестионе веру в чистоту их отношений, запятнал их. Он пошёл на это сам, он не просто поддался порыву, он сделал это осмысленно и — что таиться! — сделал это, не просто идя навстречу, а желая и понимая это. Осознание своего, пусть и не бесчестия, но всё-таки падения было мучительно, царевич почти физически ощущал камень, лежащий внутри, он не давал спокойно дышать, заставлял опускать голову, и, чем более длилось это чувство, тем больший дискомфорт оно рождало — и сердце жаждало свободы, хотело выдавить настырное, жалящее, уязвляющее. Александр хотел воли и отсутствия понимания своей вины — и являлись оправдания. Да, он поступил плохо, но разве он вынашивал в своей душе злой умысел? Нет — это просто нагнало его в полной стольких превратностей жизни. Изменяя, он не переставал любить; он никогда не поставил бы на один уровень силу своего влечения к Павсанию и то, что он испытывал к Гефестиону, с Павсанием его связывало то сложное, что сложилось из сострадания, благодарности и истинно царского желания облагодетельствовать своего подданного. Если это даже и называлось, и было любовью, то предвидеть это Александр не мог — он просто попался. В конце концов, Павсаний берёг его; ещё неизвестно, остался бы царевич живым и здоровым без хлопот царского этера, а через что Орестид прошёл, только чтобы Александру было лучше! Ведь царевич не мог взвалить заботы о своей безопасности на плечи Гефестиона — в обязанности сыну Аминтора вменялась только защита наследника македонского престола в бою.