Помехи

Якутск в эти годы был совершенно небольшим низким городком, и страшно представить, что являлся главенствующим на такой колоссальной территории. Более того, он имел даже определённый столичный лоск, насколько это позволительно полностью отрезанному в теплое время года от мира населённому пункту. Здесь работал телеграф – непозволительная роскошь, которой Камчатка добивалась ещё долго. Между Иркутском и Якутском две тысячи километров пути на лошадях, местами по Сибирскому тракту, местами просто по протоптанным вдоль притоков реки Лены направлениям. Летом преодолеть эти расстояния практически невозможно, поэтому разумные путники ждали наста.

Колчаку ждать не пришлось – стоял февраль, самый холодный в этих краях месяц. Ночевали на санях под шерстяными накидками, движение начинали на заре. Сейчас сложно представить, что такой сравнительно небольшой путь мог стоить целого месяца человеческой жизни. Впрочем, здесь не особенно ценной.

Иркутск показался на горизонте утром двадцать седьмого февраля. Величественная Ангара, в одиночку компенсировавшая весь годовой приток древнего озера, дышала огромными чёрными полыньями. Здесь было и обилие каменных домов, и мощённых улиц, и стабильная связь с остальными городами державы. Предстояло сдать все дела и устроить своих путников. Венчание Колчак назначил на пятое марта, со дня на день ожидая прибытия своей невесты, темноволосой статной аристократки.

Харлампиевская морская церковь была хорошо знакома Колчаку – тут его благословляли на предприятие, из которого он имел счастье вернуться живым и почти невредимым. Беспокоили мысли о том, что так и не удалось отыскать никого из миссии барона Толля – то, что в поварне он принял за замёрзшие тела, оказалось лишь обледеневшими инструментами и полушубками.

Город Дальний уже не прельщал роскошью своих теннисных кортов, а Порт-Артур вкруг ощетинился тяжёлыми артиллерийскими батареями. Если у России всего два союзника – армия и флот, то столько же и врагов – безалаберность и лень. Ещё в начале войны выяснилось, что снаряды для новейших пушек, нацеленных сейчас в Восточно-Китайское море, лежали на складах Владивостока, вместо тех, нужных самой городской крепости, уехавших по КВЖД – Китайско-Восточной железной дороге – на юг. Командование покорно дождалось, пока японцы перекроют все доступные пути для сообщения Порт-Артура и Дальнего с Россией, так и не исправив этой ошибки.

Александр Васильевич вышагнул на перрон города-крепости восемнадцатого марта одна тысяча девятьсот четвертого года. Первое же, что он сделал – это встретился со Степаном Осиповичем Макаровым, адмиралом и знаменитым полярником, к которому не раз набивался в попутчики в его арктических странствиях, и доподлинно считал своим учителем, сейчас являвшимся главкомом Тихоокеанской эскадры, ушедшей сюда из Владивостока. Офицеров познакомил Кронштадт, а теперь они стояли здесь, возле его рабочего стола, за десяток тысяч вёрст от Финского залива.

– Александр Васильевич, ну поймите же вы, голубчик. Это никак невозможно.

– Степан Осипович, и вы меня поймите, пожалуйста, тоже. Штабная работа меня утомляет. Я и не за тем сюда приехал. Поверьте, в Петербурге сейчас намного комфортнее.

Адмирал, поглаживая седую длинную бороду, всматривался в ровные ряды миноносцев и крейсеров, настороженно спавших в незамерзающей гавани.

– Знаете, Александр Васильевич, давайте пойдём на компромисс. Я с уверенностью могу сказать, что на крейсере "Аскольд", полагаю, хорошо вам известном, – лейтенант кивнул в ответ, – вакантно место вахтенного начальника. Да будет на то воля господа, и вам представится случай послужить Родине в угодном вам свете. Хорошо, Александр Васильевич?

– Честь имею.

Компромисс действительно оказался компромиссом, и уже через неделю простаивание крейсера начало вызывать трепет негодования в душе Колчака. Однако, как это часто бывает, всё изменил несчастный случай. Тридцать первого марта головной броненосец "Петропавловск" не вернулся из рейда по спасению русских миноносцев, подорвавшись на японской глубоководной мине и унеся с собой на дно шесть с половиной сотен матросов и офицеров, включая самого Степана Осиповича и известного художника-баталиста Василия Верещагина, когда-то прославившегося полотном "Апофеоз войны".

В середине апреля Колчак, пользуясь междуцарствием на флоте, добился его перевода на минный заградитель "Амур". Через четыре дня последовало переназначение командиром на эсминец "Сердитый", невероятно его огорчившее. К этому моменту Порт-Артур оказался полностью заблокирован с моря как превосходящим по численности японским флотом, построенным на лучших британских верфях, так и плотными рядами минных банок, траление которых и оставалось единственным нескучным занятием для молодого офицера.

Александр Васильевич часто сидел в своей каюте, монотонно выстукивая из папирос табачную крошку, долго вглядываясь в горящую спичку, которую при раскуривании он имел обыкновение держать строго вертикально. Мучила боль в коленях и сухой периодический кашель – Бегичев оказался прав.

Был уже конец лета, когда очередной рутинный выход на внешний рейд гавани чуть не закончился трагедией.

– Александр Васильевич, разрешите? Три миноносца по курсу, – не дожидаясь позволения, выпалил вахтенный офицер.

Колчак взял у него из рук бинокль, всмотрелся в даль. В сумерках на горизонте удалось отчётливо разглядеть три "дыма".

– А ведь такое место хорошее, – процедил он и постучал по обшивке рубки. – Ребята, сегодня разворачиваемся, и поживее. Трое на одного не то, чтобы не честно, а просто смертельно. Живее. Клади налево.

Началась погоня, спустя час которой "Сердитому" всё же удалось уйти.

– Плохо старались, – заметил мичман Плазовский.

Следующей ночью Колчак вернул свой эсминец на прежнее место. Стояла полная Луна, чей свет мягко отражался на погашенной ходовой оптике, и поразительная тишина, нарушаемая лишь шуршанием гребных винтов. Колчак постучал папиросой о бортик, вспыхнул огонёк и тут же потух.

– Двадцать морских с половиной, – донеслось из рубки.

– Полный назад до полной остановки, – спокойно скомандовал офицер.

Докурив и дождавшись полного «стопа» эсминца, Колчак вернулся на мостик, чтобы сверить координаты.

– Никого на этот раз не видно?

– Так точно.

– Никто не должен знать, что мы здесь делаем. И оптику не зажигать. Можете тихонько двигаться, ребята.

Зазвенел пульт внутреннего телеграфа, эсминец спокойно тронулся. Все знали своё дело. Рулевой заставил корабль выписывать управляемую циркуляцию, матросы на корме выкатывали из погребов мины. Большие шары с мелкими шипами, делающими их подобными морским ежам, и совершенно чёрные во мраке ночи, громко перекатывались по палубе. Один за одним, то справа, то слева, с разницей в полминуты между каждым, последовали шестнадцать тяжёлых всплесков, сопровождаемых гулом выдавливаемой минами воды.

***

Наступал последний день осени. Вода в море была ледяной, несмотря на широты. Гребные валы с трудом проталкивали огромное тело бронепалубного крейсера Японского Императорского флота "Такасаго". Японцы, будучи мастерами поэзии, всегда давали своим кораблям названия живописных местностей или героев народного фольклора. Кавторанг Исибаси Хадзимэ привычно занимал положенное ему место на мостике. Казалось, он был там всегда, и совсем не спал. Ночь над Восточно-Китайским морем сгущалась, капли быстро стучали по внешней стальной обшивке.

– Когда это угольное небо перестанет плакать? – недоумевал капитан.

Видимость была скверной, но боцман напомнил ему, что до тех пор, пока что-то можно разглядеть, погоду должно считать приличной:

– Это ещё не дождь. Вы когда-нибудь бывали в море, которое русские называют Охотским? Особенно на севере?

– Не довелось, – тихо буркнул Хадзимэ.