Помехи

Владимир Псарев

Помехи

Это необычное посвящение из двух частей. Первая его часть вынесена из лейтмотива самого главного рассказа этого сборника, с которого он и начинается. Книга адресована Соние Рафаиловне Ахматчиной (19.11.1998), чувства к которой вот уже седьмой год подобны пуле под сердцем, которую опаснее вынимать, чем оставить на месте. Они как напоминание, что я все еще тот, кем всегда хотел остаться. Вторая часть обращена к памяти Лилии Николаевны Мирошниченко (11.07.1998-23.02.2020). "Я падала так часто, что научилась падать красиво", – говорила она. Спасибо за все. Помехи – лишь возможность стать лучше. Просто наберите номера своих близких.

«Я – боль, или Посвящение тем, кем жив»

Спрячь сына моего, любимая женщина. Закрой меня, мой друг. В этом рассказе только правда. Можете считать это моей исповедью. Моими "Историями из легкой и мгновенной жизни", только в десять раз короче. Совсем скоро – через какие-то пару десятков лет – описанные здесь девушки станут серьезными любящими матерями, парни – отцами и главами семейств, выпивающими по пятницам, и воскрешающими по воскресеньям. Дай Бог никому не истлеть на кухне, не рассыпаться именами и пронести через эпоху то, что им дали родители и, быть может, такие, как я, годы тому назад. На этих страницах я не прошу спасти меня от самого себя. Я просто рассказываю о том, что для меня важно, и о том, о чем вслух страшно признаться многим. Прошу прощения у тех, о ком рассказал здесь, и, по совместительству, тех, кому это посвящаю. У всех. И говорю им спасибо.

Маленький провинциальный город. Здесь, так кажется, все друг друга прекрасно знают. Может быть, так и есть. Я думаю, что человеческая память способна вместить десяток тысяч имен. Моя, в любом случае, уже хранит.

Лето здесь – воистину самое прекрасное время, если отбросить то, что во время дождя от грязи невозможно отмыть никакие кроссовки. Спасают автомобили. Хотя, признаться, их тоже нужно иногда мыть. И здесь – лучше всего самому.

Мое детство было счастливым. Мне нет никакого смысла лукавить о том, что я где-то страдал и пробивался. Да, местами, если анализировать сейчас, такие моменты были, но в те года абсолютно так не воспринимались. С ранних лет я имел какую-то неистовую тягу к обучению. Не знаю, с чем это связано. Быть может, бабушка, ныне покойная, слишком много внимания уделяла моему домашнему образованию. Свою дочь – мою мать – она родила в тридцать семь лет. Строила карьеру. Построила. Но материнства в полной мере не вкусила, пока не вышла на пенсию и не занялась моим воспитанием. Валентина Даниловна Шашкова. Мне запомнилось все. Наши детские (для меня) игры, чтение книг вслух, рассказы о Ленинграде, в котором она когда-то жила и работала. Вкус к знаниям дала мне именно она. Мама, сама не отрицая этого, не могла мне внушить никаких наук, кроме науки любви. Любви чистой и беззаветной. Любви к своему ребенку в той степени, которая разрушает, разрывая данное малышу чистое полотно мироздания. На разорванном невозможно рисовать свое. Но моя бабушка, пока могла, эту белую скатерть подшивала. Подшивала старательно, и именно в тех местах, где хотела каснуться моя кисть. Нет, это не значит, что я не люблю и не уважаю свою мать. Это лишь заметка о том, к чему я пришел к двадцати двум годам, а она к сорока пяти.

Бабушка умерла, когда мне было семнадцать. Я вернулся из Екатеринбурга со сборов и увидел в подъезде деревянный крест с ее инициалами. Мне ничего не сказали. Совершенно. Не хотели беспокоить. Еще один пример трогательной, но разрушающей заботы. Помню, как я, почти невыездной, восхищался красотами города-миллионника, фотографировал еще не снесенную телевышку, уродовавшую, по мнению местных, весь облик Екатеринбурга, а тут раз – и пожалуйста. Плакал, но скромно. Не так, как плакал на похоронах дедушки десятком годов раньше. Теперь я понимал всю необратимость времени, и это меня сдерживало.

Мама родила меня в двадцать четыре года. Родила от женатого мужчины, которому верила. У меня есть сводный старший брат – Эдуард, и сводная сестра – Валерия (младшая). От этой же женщины. Моя мама верила, и осталась со мной на руках. Их не опустила только благодаря бабушке, видевшей войну, оттепель, застой, перестройку. Рушились судьбы, сменялись генсеки, а она стояла – как соборы любимого ей Петербурга, в пору ее становления – Ленинграда. Запомнились ее истории о том, как она гуляла по колоннадам Казанского собора, в те годы – музея атеизма. Или загорала на пляже перед Петропавловской крепостью. Золотые шестидесятые. Все когда-то бывают молоды. А потом умирают. Внезапно. Через пятьдесят лет.

Когда я родился, было страшное безденежье. Умопомрачительное по своим масштабам. Мама радовалась даже купленным карамелькам и селедке на развес. Когда случился дефолт, моей маме исполнилось двадцать четыре. В этот же день. Она была на восьмом месяце беременности. Бабушке и маме хотелось меня запечатлеть, и на фотоаппарат пришлось копить.

Я не помню первых лет своей жизни, как и почти все люди на этой планете. Что-то лишь по рассказам. Например то, что я выпил бокал шампанского на Новый, две тысячи первый год, и не мог перешагнуть через низкий порожек, отделявший гостиную от коридора. Мама в тот год вышла замуж за мужчину, который стал мне отцом. Как писал Карамзин, "не трудно стать отцом, трудно им остаться". До школы я называл его просто дядя Сережа, а потом вдруг – папой. Что-то подтолкнуло.

Родного отца я видел пять раз в жизни, и первые разы почти не помню. А дядя Сережа, как я понимаю теперь, имея жизненный опыт, действительно любил мою маму. И принял ее со мной на руках. Любил так, как буду любить потом я других, но об этом – чуть позже. Он рассказывал мне разные истории, а мама читала сказки перед сном, когда он уходил в ночную смену на завод. Его фамилию я так и не получил. Остался при своей – кровной. Сейчас я об этом не жалею, но были моменты, когда меня это по-детски обижало. Разум растет, ширя скорбь, но и объясняет поступки других людей. В том числе и родных. Этот момент я объяснять не буду, но, быть может, о чем-то задумаетесь вы.

В школе мне исправно ставили хорошие оценки и убеждали, что я – особенный. Потом я вырос и понял – лукавят. Во-первых, оценки ничего не значат. Критика не рубит топором. Похвала не подает билет в рай. Все в нашей голове. Во-вторых, это не сыграло никакой материальной роли. Меня размотало так, что даже не помню, где лежит золотая медаль. Анодированная железка, за которую я отдал огромный пласт жизни, а мог любить и образовываться в тех направлениях, в которых действительно хотел. Но кое-что я все-таки успел.

Был у меня в детстве, да и сейчас есть, хоть нас жизнь и развела по сторонам, друг. Я четыре года жил, учился и работал в Новосибирске (город моего рождения по паспорту – Курган), а теперь там учится он – в ординатуре. Теперь совсем серьезный. Вячеслав, Слава, Геннадьич. Мы вместе играли в одном дворе, пропадали допоздна, пока нас искали родители, в гараже его отца, слушая записи Цоя. "Кончится лето", "Пачка сигарет". Все наши общие лета́ давно кончились, зато пачки сигарет – начались. Молодость. Теперь он врач, а я пока – маргинал, в самом институциализированном смысле этого слова.

Мы часто дрались, побеждая друг друга с переменным успехом, но всегда мирились. Что-то нас сближало, и сближает до сих пор, хотя, признаться, познакомься мы с ним всего пару лет назад – друзьями мы бы не стали. Разные. И его путь ко мне – как путь кометы Галлеи. Слава – прости, но это правда.

Мы редко встречаемся, зато крепко. Я дружу с его семьей и являюсь крестным отцом его младшей сестры – Анечки. Эту роль я играю никудышно – редко интересуюсь, не всегда поздравляю. Может быть, уверен в семье, но если бы так случилось – удочерил бы. И это тоже правда. В Ане я вижу потенциал и что-то духовно мне близкое. Аня, если прочитаешь это через десять лет – позвони.