Страница 8 из 90
На семейном портрете, который я нарисовала в детском саду, в центре листа, разукрасив цветом, я поместила своих бабушку и дедушку и добавила муху в одном углу — то был самолёт моего отца, — и корону в другом, демонстрирующую голубую кровь моей матери. Дабы развеять сомнения, на следующий день я принесла свою книгу, в которой фигурировала принцесса в горностаевом плаще верхом на белом медведе. Класс хором рассмеялся. Вернувшись домой, я бросила книгу в печку, где при 350? готовился кукурузный пирог. После того как ушли пожарные и начал рассеиваться дым, моя бабушка ударила меня с обычными выкриками — «Дрянная девчонка!», тогда как мой Попо пытался спасти меня, прежде чем она оторвёт мне голову. Сквозь икоту и сопли я рассказала своим бабушке и дедушке, что в школе меня прозвали «сиротой из Лапландии». Моя Нини в один из перепадов настроения прижала меня к своей, напоминавшей папайю, груди и заверила, что я вовсе не сирота, что у меня есть отец, бабушка и дедушка, и первый же негодяй, который отважится обидеть меня, будет иметь дело с чилийской мафией. Эта мафия состояла из неё одной, но я и Майк О`Келли боялись её настолько, что называли мою Нини Доном Корлеоне.
Бабушка с дедушкой забрали меня из детского сада и некоторое время обучали дома основам раскрашивания картинок и изготовлению пластилиновых червей, пока мой отец не вернулся из одной из своих поездок и не решил, что мне нужны отношения более подходящие для моего возраста — в дополнение к наркоманам Майка О`Келли, безвольным хиппи и беспощадным феминисткам, с которыми часто общалась моя бабушка. Новая школа состояла из двух старинных домов, соединённых крытым мостом на втором этаже, являвшимся архитектурным вызовом, — причём, казалось, будто само здание висит в воздухе из-за своей кривизны, подобно куполам соборов, как объяснил мне мой Попо, хотя я и не спрашивала его об этом. Они обучали по экспериментальной итальянской системе образования, по которой мы, ученики, делали всё, что хотели, в классах не было досок и парт, мы сидели на полу, учительницы не носили лифчики и сменную обувь, и каждая преподавала в своём собственном ритме. Возможно, мой папа предпочёл бы военную школу, но он не вмешивался в решение бабушки и дедушки, так как в данном случае они бы имели дело с моими учителями и помогали бы мне с домашними заданиями.
«Эта девчонка отсталая», — решила моя Нини, увидев, насколько медленно проходило моё обучение. Её словарный запас изобилует политически некорректными выражениями — такими как «отсталый», «толстый», «карлик», «горбун», «педик», «мужеподобная», «узкоглазый», и многими другими, которые мой дедушка пытался оправдать ограниченным английским своей жены. Она единственный человек в Беркли, который говорит «негр», а не «афроамериканец». По словам моего Попо, я не была умственно отсталой, а имела богатое воображение, что менее серьёзно. И время доказало его правоту, так как, едва выучив алфавит, я с жадностью принялась читать и заполнять тетради претенциозными стихами и выдуманными историями из своей жизни, горькой и печальной. Я поняла, что в писательстве счастье ни к чему — без страдания нет истории — и в тайне наслаждалась прозвищем «сирота», потому что единственными сиротами, окружавшими меня, были сироты из классических рассказов, причём все очень несчастные.
Моя мать, Марта Оттер, невероятная принцесса Лапландии, исчезла в скандинавских туманах, прежде чем я смогла определить её запах. У меня были дюжина её фотографий и подарок, который она послала по почте на мой четвёртый день рождения: русалка, сидящая на скале внутри стеклянного шара и при встряхивании казавшаяся покрытой снегом. Этот шар был моим самым ценным сокровищем до восьми лет, пока внезапно не потерял свою сентиментальную ценность, но это уже другая история.
Я в ярости, потому что моё единственное ценное имущество, моя цивилизованная музыка, мой iPod исчез. Думаю, его забрал Хуанито Корралес. Я не хотела создавать проблем бедному мальчику, но была вынуждена рассказать о случившемся Мануэлю. Он не придал моим словам никакого значения и лишь сообщил, что Хуанито попользуется им несколько дней, а потом оставит там, где он взял. Кажется, на Чилоэ так принято. В прошлую среду кто-то вернул нам топор, взятый без разрешения из сарая больше недели назад. Мануэль подозревал, у кого он, но было бы оскорблением требовать инструмент обратно, ведь одно дело одолжить вещь, а другое — украсть. Чилоты, потомки достойных индейцев и надменных испанцев, народ гордый. Человек с топором не дал объяснений, но принёс в дар мешок картошки, оставив его во дворе, прежде чем расположиться с Мануэлем на террасе, чтобы выпить яблочной чачи и понаблюдать за полётом чаек. Нечто подобное случилось и с родственником Корралесов, работавшим на Исла-Гранде и приехавшим на свадьбу незадолго до Рождества. Эдувигис передала ему ключ от этого дома, чтобы в отсутствие Мануэля, находящегося в Сантьяго, он мог вытащить музыкальное оборудование и развеселить гостей на свадьбе. Вернувшись, Мануэль был удивлён, что его музыкальная аппаратура исчезла, но вместо того, чтобы заявить в полицию, он терпеливо ждал. На острове нет серьёзных воров, а прибывшие извне будут в тяжёлом положении, если попытаются украсть что-то крупное. Вскоре Эдувигис вернула то, что взял её родственник, добавив к аппаратуре корзину морепродуктов. Если у Мануэля снова есть его оборудование, то и я снова увижу свой iPod.
Мануэль предпочитает молчать, но он понял, что тишина в этом доме может быть чрезмерной для нормального человека, и поэтому прилагает усилия, чтобы поговорить со мной. Из своей комнаты я слышала, как он разговаривает с Бланкой Шнейк на кухне. «Не будь таким грубым с американочкой, Мануэль. Неужели ты не видишь, что она очень одинока? Ты должен поговорить с ней», — советовала она ему. «Что ты хочешь, чтобы я ей сказал, Бланка? Она как марсианка», — парировал он. Но, возможно, Мануэль всё же хорошенько подумал над этим, потому что теперь вместо того, чтобы утомлять меня разговорами об академической антропологии, он интересуется моим прошлым, и поэтому мы постепенно обмениваемся идеями и знакомимся друг с другом.
Мой испанский неуверенный, он же свободно говорит по-английски, хотя и с австралийским акцентом и чилийской интонацией. Мы договорились, что я должна практиковаться, поэтому обычно мы пытаемся говорить на испанском, но вскоре начинаем смешивать языки в пределах одного предложения, в результате чего получается спэнглиш. Если мы злимся, он очень громко говорит со мной на испанском, чтобы я лучше понимала, а я кричу ему на гангстерском английском, чтобы напугать его.
Мануэль не говорит о себе. О том немногом, что я знаю, я догадалась или услышала от тёти Бланки. В его жизни есть что-то странное. Прошлое Мануэля, должно быть, куда более мутное, нежели моё, потому что много ночей я слышала, как он стонал во сне: «Заберите меня отсюда!», «Заберите меня отсюда!». Сквозь эти тонкие стены всё слышно. Мой первый порыв был пойти и разбудить его, но я не отваживаюсь войти в комнату Мануэля: отсутствие дверей обязывает меня быть осторожной. Его кошмары как будто наполняли дом демонами. Даже Факин ощущал некую тревогу и дрожал, прижимаясь ко мне в кровати.
Для меня нет более лёгкой работы, чем работа с Мануэлем Ариасом. Она заключается в расшифровке записей его интервью и переписывании начисто заметок для книги. Мануэль такой аккуратный, что если я перекладываю незначительную бумажечку на его столе, он бледнеет. «Тебе оказана большая честь, Майя, ведь ты первый и единственный человек, которому я позволил переступить порог своего кабинета. Надеюсь, что не пожалею об этом», — отважился он сказать мне, когда я сняла прошлогодний календарь. Я вытащила его из мусора практически нетронутым, за исключением нескольких пятен от спагетти, и прикрепила на экран компьютера с помощью жевательной резинки. После этого он не разговаривал со мной двадцать шесть часов.
Его книга о магии Чилоэ захватывает меня настолько, что я не могу уснуть. (Это разговорная форма, меня любая глупость лишает сна.) Я не суеверна, как моя Нини, но признаю, что мир таинственен, и в нём всё возможно. У Мануэля в книге есть целая глава о Майории, или Прямой провинции, как называли правительство колдунов, кто сами немало боялись здешних лар или духов земли. На нашем острове ходят слухи, что семья Миранда — это семья колдунов, и люди скрещивают пальцы либо крестятся, когда проходят мимо дома Ригоберто Миранды, родственника Эдувигис Корралес, рыбака по профессии. Его фамилия так же подозрительна, как и его удача: рыба старается попасть в его сети, (несмотря на то, что море чёрное), а его единственная корова за три года дважды отелилась двойней. Говорят, что для ночных полётов у Ригоберто Миранды есть пончо — душегрейка, сделанная из кожи груди трупа, но её никто не видел. Желательно отрезать грудь умершим острым ножом или заточенным камнем, чтобы их не постигла недостойная участь в будущем стать простым жилетом.