Страница 70 из 90
Рядом с ним я чувствовала себя защищённой от любой опасности, никто бы не осмелился трогать этого замечательного человека. Так я думала до того инцидента с велосипедистом, когда мне было около семи лет.
Университет в Буффало пригласил моего Попо прочитать серию лекций. Мы остановились в гостинице на Делавэр-авеню, в одном из тех особняков, принадлежавших миллионерам прошлого века, которые сейчас являются общественными или коммерческими. Было холодно, дул порывистый ледяной ветер, но дедушке взбрело прогуляться в ближайшем парке. Перепрыгивая через лужи, мы с моей Нини шли чуть впереди и не видели, что произошло, но услышали лишь крик и звуки столкновения, которые сразу же последовали. Позади нас проезжал молодой человек на велосипеде, который, очевидно, поскользнулся на замёрзшей луже, и, врезавшись в моего Попо, повалился на землю. Пошатнувшись от удара, мой дедушка потерял шляпу и выронил сложенный зонтик, который носил под мышкой, но всё же удержался на ногах. Я побежала за его головным убором, а он наклонился поднять зонт и затем протянул руку молодому человеку, помогая подняться с земли.
В одно мгновение сцена стала жестокой. Испугавшись, велосипедист начал кричать; остановилась одна машина, затем другая, а через несколько минут прибыла даже полицейская служба. Я не знаю, как они пришли к выводу, что мой дедушка стал причиной аварии и угрожал велосипедисту своим зонтом. Без дальнейших вопросов полицейские грубо затащили его в патрульную машину, приказали поднять руки, раздвинуть ноги, они били его по ногам, обыскивали и сковали его запястья за спиной наручниками. Моя Нини вмешалась, как львица, налетев на офицеров с потоком объяснений на испанском языке — единственном языке, который она помнит в стрессовых ситуациях. Когда же они попытались избавиться от неё, Нидия так дёрнула самого здорового из них за одежду, что приподняла его на несколько сантиметров над землёй — впечатляющий подвиг для человека, весящего менее пятидесяти килограммов.
Мы попали в полицейский участок, но это было уже не в Беркли, и сержант Вальчек не предлагал капучино. Мой дедушка с окровавленным носом и порезом на брови пытался объяснить случившееся смиренным голосом, которого мы никогда не слышали ранее, и попросил телефон, чтобы позвонить в университет. В ответ он получил угрозу запереть его в камере, если он не заткнётся. Моя Нини также была в наручниках, поскольку полицейские опасались, что она снова на кого-нибудь нападёт, ей приказали сидеть на скамейке, пока сотрудники полиции заполняли анкету. Никто из них не обращал на меня внимания, и я, дрожа, свернулась калачиком рядом с бабушкой. «Ты должна кое-что сделать, Майя», — прошептала она мне на ухо. По её глазам я поняла, о чём именно она просит. Я вздохнула как можно глубже, издала гортанный крик, который эхом разнёсся по комнате, и упала на землю, выгнув спину, корчась от конвульсий с пеной у рта и закатывая глаза. Я столько раз имитировала эпилептические припадки, чтобы не ходить в школу, будучи избалованной малявкой, что могла запросто одурачить нейрохирурга, не говоря уже о полицейских города Буффало. Нам одолжили телефон. Сотрудники отвезли меня и мою Нини в больницу на машине скорой помощи, куда я приехала, полностью оправившись от припадка, к удивлению женщины-полицейского, которая нас охраняла, в то время как университет послал за адвокатом, чтобы вытащить Попо из камеры, которую он делил с пьяницами и мелкими ворами.
Той ночью мы, измотанные, все собрались в гостинице. У нас была только тарелка супа на ужин, и мы втроём улеглись на одну кровать. У моего Попо были синяки от ударов велосипедом, а на запястьях виднелись раны от наручников. В темноте, спрятавшись между ними, как в коконе, я спросила, что случилось. «Ничего серьёзного, Майя, засыпай», — ответил мой Попо. Некоторое время они лежали в тишине, делая вид, что спят, пока моя Нини, наконец, не заговорила. «Случилось то, Майя, что твой дедушка — чёрный». И в её голосе было столько гнева, что я больше ничего не спрашивала.
Это был мой первый урок расовых различий, которых я никогда раньше не замечала и о которых, по словам Даниэля Гудрича, всегда следует помнить.
Мануэль и я переписываем его книгу. Я говорю, что мы вместе делаем это, потому как он предлагает идеи, а я записываю: даже на испанском я пишу лучше, чем он. Идея возникла, когда Мануэль рассказывал Даниэлю мифы о Чилоэ, а, как любой хороший психиатр, Даниэль начал искать чёрную кошку в тёмной комнате. Он сказал, что боги представляют собой разные аспекты психики, а мифы — это истории о сотворении мира, природе или основополагающих человеческих драмах и связаны с реальностью, но здесь они создают впечатление слепленных жевательной резинкой, им не хватает связности. Мануэль задумался и через два дня объявил мне, что много писал о мифах Чилоэ, и эта книга не внесёт ничего нового, если он не сможет предложить интерпретацию мифологии. Он говорил со своими редакторами, те дали ему срок в четыре месяца для подачи новой рукописи; нам нужно поторапливаться. Даниэль вносит свой вклад дистанционно, поскольку он заинтересован в теме, а для меня это ещё один повод для постоянного контакта с нашим консультантом в Сиэтле.
Зимняя погода ограничивает активность на острове, но работа есть всегда. Необходимо присматривать за детьми и животными, собирать моллюсков во время отлива, чинить сети, ремонтировать пострадавшие от штормов дома, вязать и считать облака до восьми вечера, когда женщины собираются все вместе, чтобы посмотреть телесериал, а мужчины — выпить и сыграть в труко. Всю неделю шёл дождь, эти упорные слёзы южного неба, и вода просочилась сквозь щели в черепице, сдвинувшейся во время шторма во вторник. Мы ставим банки, где протекает, и носим с собой тряпки, чтобы вытирать пол. Когда прояснится, я поднимусь на крышу, ведь Мануэль слишком стар, чтобы заниматься акробатикой, и мы потеряли надежду увидеть здесь мастера на час до весны. Стук воды, как правило, беспокоит наших трёх летучих мышей, висящих вниз головой на самых высоких балках вне досягаемости бесполезных когтей Гато-Лесо. Я ненавижу этих крылатых слепых тварей, потому что они могут высосать мою кровь ночью, хотя Мануэль уверяет меня, что эти животные не имеют отношения к трансильванским вампирам.
Мы больше, чем когда-либо, зависим от дров и чёрной чугунной печи, на которой всегда наготове стоит чайник, чтобы заварить мате или чай; здесь повсюду запах дыма вперемешку с ароматом на одежде и коже. Совместная жизнь с Мануэлем — это чуткий танец: я мою посуду, он приносит дрова, и мы делимся едой. Какое-то время мы убирались по очереди, потому что Эдувигис перестала приходить к нам домой, хотя она всё ещё отправляла Хуанито забирать наше бельё и возвращала его постиранным, но теперь она вернулась к работе.
После аборта Асусены Эдувигис замкнулась, появлялась на людях только в случае крайней необходимости и ни с кем не разговаривала. Она знала, что за её спиной ходят слухи о семье Корралес; многие люди обвиняют Эдувигис в том, что она позволила Кармело изнасиловать своих дочерей. Есть и те, кто обвиняет дочерей, что они «соблазнили своего отца, который был пьяным и не знал, что делал», — подобные речи я слышала в «Таверне Мёртвеньких». Бланка объяснила, что смирение Эдувигис перед жестокостью её мужа — обычное дело в таких случаях, и несправедливо обвинять её в соучастии, потому что она такая же жертва, как и остальная семья. Эта женщина боялась своего мужа и никогда не могла противостоять ему. «Легко судить других, если у тебя не было подобного опыта», — заключила Бланка. Эти слова заставили меня задуматься, потому что я была одной из первых, кто жёстко осудил Эдувигис. Сожалея, я пошла к ней домой. Я увидела, что Эдувигис склонилась над корытом и стирала простыни щёткой из веток с синим мылом. Она вытерла руки передником и, не глядя на меня, пригласила сесть и выпить чашку чая. Мы сидели перед плитой, дожидаясь, пока чайник закипит, а затем молча выпили чай. Примирительное намерение моего визита было очевидным, но для неё было бы неудобно, попроси я прощения или неуважительно отзовись о Кармело Корралесе. Мы обе знали, зачем я там оказалась.