Страница 69 из 90
Не помню, чем закончился сеанс, помню свою усталость всем нутром, когда Нини проводила меня в комнату, где вместе с Лореттой уложила меня, после чего я впервые в своей жизни проспала четырнадцать часов подряд. Я тогда спала за все бесчисленные бессонные ночи от накопившегося унижения и цепких страхов. Это был восстанавливающий сон, который не повторится; ведь бессонница уже терпеливо поджидала меня за дверью. С этого момента я полностью включилась в программу реабилитации и осмелилась исследовать тёмные пещеры своего прошлого одну за другой. Я вслепую входила в одну из этих пещер, чтобы разобраться с драконами, и, когда мне казалось, что я победила, за ней открывалась ещё одна пещера, и ещё одна, бесконечный лабиринт. Мне пришлось столкнуться с вопросами моей души, которая не отсутствовала, как я считала в Лас-Вегасе, а онемела, сжалась и была испугана. Я никогда не чувствовала себя в безопасности внутри этих чёрных пещер, но я перестала бояться одиночества, поэтому сейчас, в моей новой одинокой жизни на Чилоэ, я счастлива. Что за глупость я только что написала на этой странице? На Чилоэ я далеко не одинока. Правда в том, что нигде меня не сопровождали больше, чем на этом острове, в нашем маленьком домике с этим джентльменом-невротиком Мануэлем Ариасом.
Пока я проходила программу реабилитации, моя Нини обновила мой паспорт, связалась с Мануэлем и подготовила моё путешествие в Чили. Если бы у неё были средства, она бы лично передала меня в руки своего друга на Чилоэ. За два дня до окончания курса лечения я сложила свои вещи в рюкзак и, как только стемнело, вышла из клиники, ни с кем не попрощавшись. Моя Нини ждала меня в двух кварталах в своём «фольксвагене»-развалюхе, как мы и договаривались. «С этого момента ты исчезнешь, Майя», — сказала она и подмигнула с озорством соучастницы. Вручив мне ещё одну пластиковую фотокарточку моего Попо, точно такую же, что я потеряла ранее, бабушка отвезла меня в аэропорт Сан-Франциско.
Я сильно действую на нервы Мануэля: «Думаешь ли ты, что мужчины влюбляются так же безумно, как и женщины? Что Даниэль способен приехать и заживо похоронить себя на Чилоэ только из-за меня? Тебе кажется, что я слишком поправилась, Мануэль? Ты в этом уверен? Скажи мне правду!» Мануэль говорит, что в этом доме стало невозможно дышать, воздух пресыщен слезами и женскими вздохами, обжигающими страстями и нелепыми планами. Даже животные стали вести себя странно: Гато-Литерато, кота прежде крайне чистоплотного, вырвало на клавиатуру компьютера, а Гато-Лесо, ранее необщительный, сейчас борется с Факином за мою привязанность, а также проникает на рассвете в мою кровать, где укладывается непременно на спину, подняв все четыре лапы, чтобы я почесала его живот.
По словам Мануэля, мы уже слишком много и долго разговаривали о любви. «Ведь нет ничего глубже любви», — как-то сказала я среди прочих банальностей. Мануэль, как человек с академической памятью, тронул меня строчками стихотворения Д. Х. Лоуренса о том, что есть что-то более глубокое, чем любовь, — одиночество каждого, и о том, как на фоне этого одиночества пылает мощный огонь обнажённой жизни или что-то в этом роде, удручившее меня настолько, что я вспомнила пыл обнажённого Даниэля. Кроме цитирования умерших поэтов Мануэль не говорит ничего. Наши беседы скорее похожи на монологи, в которых я высказываюсь о Даниэле; я не упоминаю Бланку Шнейк, поскольку она запретила мне это делать, но её присутствие ощущается повсюду. Мануэль считает, что слишком стар, чтобы влюбляться, ему нечего предложить женщине, а мне кажется, его проблема в трусости: он боится делиться, зависеть от кого-то и страдать; опасается, что рак Бланки вернётся и она умрёт раньше, либо наоборот, он оставит её стареть вдовой, что вероятно, поскольку Бланка его намного моложе. Если бы не жуткий пузырёк в мозгу, конечно, Мануэль был бы сильным и здоровым человеком даже в девяносто лет. Какая она, любовь пожилых? Я имею в виду физическую сторону вопроса. Занимаются ли они… этим? Когда мне исполнилось двенадцать лет и я начала шпионить за своими бабушкой и дедушкой, они поставили замок на дверь комнаты. Я спросила свою Нини, чем они занимаются взаперти, и она ответила, что молятся, перебирая чётки.
Иногда я даю советы Мануэлю, не могу сдержаться, и он обескураживает меня иронией. Как ни странно, я знаю, что он меня слушает и чему-то учится. Постепенно Мануэль меняет свои монашеские привычки, он уже куда менее одержим манией порядка и более внимателен ко мне. Он не застывает на месте, когда я к нему прикасаюсь, и не убегает, как только я начинаю прыгать и танцевать, включив музыку в наушниках; мне нужна физическая нагрузка, иначе я кончу как те сабинянки Рубенса, толстые и голые, которых я видела в художественном музее Мюнхена. Пузырёк в его мозгу перестал быть тайной, поскольку Мануэлю не удаётся скрыть от меня ни мигрени, ни случаи, когда у него двоится в глазах и буквы на странице книги либо на экране компьютера размываются. Даниэль, узнав об аневризме, предложил клинику Майо в штате Миннеаполис, лучшую в области нейрохирургии во всей Америке, и Бланка меня заверила, что её отец оплатит операцию, но Мануэль не захотел даже обсуждать этот вопрос: он и так уже слишком многим обязан дону Лионелю. «Дружище, всё равно, одной услугой больше, одной — меньше, не имеет значения», — опровергала Бланка. Я раскаиваюсь, что сожгла эту кучу купюр в пустыне Мохаве: фальшивые ли нет, они бы пригодились.
Я снова стала писать дневник, который забросила на время, пока горела желанием писать Даниэлю сообщения в сети. Я подумываю отдать ему свои записи, когда мы снова будем вместе — так он сможет лучше узнать меня и познакомиться с моей семьёй. Я не могу рассказать ему всё, что хочу, по почте — электронные письма хороши лишь для ежедневных новостей да пары слов любви. Мануэль советует мне контролировать собственные порывы страсти, поскольку все сожалеют о любовных посланиях, написанных когда-то, в мире нет ничего более пошлого и смешного, а в моём случае они ещё и не находят отклика. Ответы Даниэля краткие и довольно редки. Должно быть, он очень занят на работе в клинике или строго соблюдает меры безопасности, навязанные моей бабушкой.
Я занимаюсь чем угодно, лишь бы не сгореть от обжигающих меня мыслей о Даниэле. Были такие случаи, когда без видимой причины люди возгорались и исчезали в огне. Моё тело — спелый персик, его можно смаковать или уронить с дерева, и он превратится в мякоть на земле среди муравьёв. Скорее всего, произойдёт второе, поскольку Даниэль пока не собирается приехать, чтобы попробовать меня на вкус. От этой монашеской жизни я постоянно в плохом настроении и выхожу из себя по малейшему поводу, но признаюсь, что впервые сплю хорошо, с тех пор как себя помню, и вижу интересные сны, пусть и не все эротические, как мне хотелось бы. После неожиданной смерти Майкла Джексона я несколько раз вспоминала Фредди. Джексон был его кумиром, и мой бедный друг, должно быть, сейчас в трауре. Что с ним будет? Фредди рисковал своей жизнью, чтобы спасти мою, а у меня так и не было возможности отблагодарить его.
В чём-то Фредди похож на Даниэля: у него тот же цвет кожи, огромные, с густыми ресницами, глаза, вьющиеся волосы. Если бы у Даниэля был сын, он походил бы на Фредди, но будь я матерью этого ребёнка, в его внешности проявились бы черты датчан. Гены Марты Оттер очень сильные, во мне нет ни капли латиноамериканской крови. В Соединённых Штатах Даниэля считают негром, хотя он светлокож и может сойти за грека или араба. «Тёмнокожие мужчины в Америке находятся под угрозой исчезновения: слишком многих сажают в тюрьму или убивают до того, как им исполнится тридцать», — сказал мне Даниэль, когда мы затронули эту тему. Он вырос среди белых, в либеральном городе американского запада, вращался в привилегированном обществе, где цвет кожи не ограничивал его ни в чём, но в другом месте ситуация была бы другой. Жизнь белых куда легче, об этом знал и мой дедушка.
Мой Попо источал мощную энергию, со своим ростом метр девяносто и весом сто сорок килограммов, седыми волосами, очками в золотой оправе и обязательными шляпами, что из Италии привёз ему мой папа.