Дневник Майи (ЛП)

Что-то вызывает эти кошмары, что-то, связанное с его прошлым и, возможно, с прошлым этой страны. В интернете я обнаружила некие сведения, которые могут иметь значение, однако я действую вслепую, имея очень мало подсказок и практически никакой уверенности. Всё началось, когда я захотела выяснить о первом муже моей Нини, Фелипе Видале, и рикошетом попала в военный переворот 1973 года, изменивший жизнь Мануэля. Я нашла пару статей о Кубе в шестидесятые годы, опубликованных Фелипе Видалем, (он был одним из немногих чилийских журналистов, писавших о революции), а также другие его репортажи из разных частей света; очевидно, он много путешествовал. Через несколько месяцев после переворота этот человек просто исчез, это единственное и последнее сведение о нём в интернете. Фелипе состоял в браке и у него был сын, но имена жены и сына нигде не упоминаются. Я спросила Мануэля, где именно тот познакомился с первым мужем моей Нини, и он ответил мне сухо, что ничего не хотел бы говорить об этом, но у меня предчувствие, что истории этих двух мужчин каким-то образом связаны.

В Чили многие отказывались верить в злодеяния, совершённые военной диктатурой до тех пор, пока это не стало очевидным в девяностые годы. По словам Бланки, уже никто не может отрицать, что совершались зверства, но всё ещё существуют люди, кто их оправдывает. Эту тему нельзя затрагивать в присутствии её отца и остальных членов семьи Шнейк, для которых прошлое похоронено, военные спасли страну от коммунизма, навели порядок, ликвидировали подрывную деятельность несогласных и повсюду насадили рыночную экономику, которая принесла процветание и заставила ленивых по своей природе чилийцев работать. Зверства? На войне они неизбежны, а это была война против коммунизма.

Что снилось Мануэлю этой ночью? Я снова ощутила это зловещее присутствие его кошмаров, присутствие, которое раньше пугало меня. В конце концов, я поднялась, и, нащупывая стены, направилась в его комнату, где предположительно ещё горел огонь в печи, и этого едва хватало, чтобы различить очертания мебели. Я никогда не входила в эту комнату. Мы тесно сосуществовали, он спас меня, когда я страдала от колита — нет ничего более личного, чем это — мы пересекались в ванной, он даже видел меня голой, когда я, рассеянная, выходила из душа, но его комната была запретной территорией, куда без приглашения входили лишь Гато-Лесо и Гато-Литерато. Зачем я это сделала? Чтобы разбудить его, и чтобы он перестал страдать, чтобы обмануть бессонницу и поспать с ним. Не более того, но я знала, что я играю с огнём: он — мужчина, а я — женщина, хоть он и старше меня на пятьдесят два года.

Мне нравится смотреть на Мануэля, носить его потёртую куртку, чувствовать запах его мыла в ванной, слышать его голос. Мне нравится его ирония, его уверенность, его тихая компания, мне нравится и то, что он не знает, насколько люди любят его. Я не чувствую влечения к нему. Я чувствую вовсе не влечение к нему, а огромную любовь, которую невозможно выразить словами. Правда в том, что у меня немного людей, которых я люблю: моя Нини, мой папа, Белоснежка, двое, оставшиеся в Лас-Вегасе, и никого в Орегоне, кроме викуний, и несколько из местных, кого я успела слишком полюбить на этом острове. Я приблизилась к Мануэлю, не заботясь о шуме, залезла в кровать и обняла его спину, обхватив его ноги своими и уткнувшись носом в его затылок. Мужчина не двигался, но я знала, что Мануэль проснулся, потому что он уже весь напрягся. «Расслабься, дружище, я пришла подышать с тобой», — было первым, что мне пришло в голову сказать ему. Мы, не шевелясь, так и лежали, как старые супруги, окутанные теплом одеял и жаром наших тел, просто дыша. И я погрузилась в глубокий сон, как в те времена, когда я спала со своими бабушкой и дедушкой.

Мануэль разбудил меня в восемь утра чашкой кофе и тостом. Ураган отступил и оставил чистый воздух со свежим запахом влажного дерева и соли. Случившееся прошлой ночью казалось дурным сном в утреннем свете, озарявшем дом. Мануэль был с влажными волосами, выбрит, и одет в свою обычную одежду: бесформенные брюки, футболка с поднятым воротником, протёртая на локтях куртка. Он передал мне поднос и сел рядом со мной.

— Извини. Я не могла уснуть, а у тебя были кошмары. Полагаю, с моей стороны было глупостью прийти к тебе в комнату…, — сказала я ему.

— Согласен.

— Не веди себя как старая дева, Мануэль. Любой подумал бы, что я совершила непоправимое преступление. Я не изнасиловала тебя, даже близко не было.

— Слава Богу, — ответил он мне серьёзно.

— Могу я спросить тебя кое о чём личном?

— Смотря о чём.

— Я смотрю на тебя и вижу привлекательного мужчину, хоть ты и старый. Но ты обращаешься со мной так же, как со своими котами. Ты не видишь во мне женщину, правда?

— Я вижу тебя такой, какая ты есть, Майя. Поэтому я прошу тебя не возвращаться в мою постель. Больше никогда. Всё ясно?

— Всё.

На этом пасторальном острове Чилоэ мои страхи из прошлого кажутся непонятными. Я не знаю, что это был за внутренний зуд, не дававший мне покоя раньше, почему я перескакивала с одной вещи на другую, всегда в поисках чего-то, не зная, что ищу. Я не могу чётко вспомнить порывы и чувства последних трёх лет, как будто тогдашняя Майя Видаль была другим, незнакомым мне человеком. Я рассказала об этом Мануэлю во время одного из наших редких и более-менее интимных разговоров, когда мы были наедине: снаружи шёл дождь, не было света, и он не мог укрыться от моей болтовни за своими книгами. Мануэль сказал мне, что адреналин вызывает привыкание, человек привыкает жить как на углях, и не может избежать мелодрамы, которая, в конце концов, всегда интереснее, нежели обычная жизнь. Он добавил, что в мои годы никто не хочет душевного покоя, что я нахожусь в приключенческом возрасте, а изгнание на Чилоэ, это лишь пауза, оно не может стать образом жизни для кого-то вроде меня. «То есть, ты намекаешь мне, что чем раньше я уйду из твоего дома, тем лучше, не так ли?» — спросила я его. «Лучше для тебя, Майя, но не для меня», — ответил он. Я ему верю, потому что если я уйду, этот человек будет чувствовать себя даже более одиноким, чем моллюск.

Правда в том, что адреналин вызывает привыкание. В штате Орегон было несколько ребят-фаталистов, очень спокойных в своих несчастьях. Счастье скользкое, оно утекает сквозь пальцы, но за проблемы можно зацепиться, у них есть за что схватить, они грубые и жёсткие. В академии я была как в русском романе: я была плохая, безнравственная и злая, я обманывала и причиняла боль тем, кто любил меня больше всего, моя жизнь уже была испорчена. На острове же, напротив, я почти всегда чувствую себя хорошо, как будто, сменив пейзаж, я также сменила и кожу. Здесь никто, за исключением Мануэля, не знает о моём прошлом: люди доверяют мне, они верят, что я студентка на каникулах, приехавшая помогать Мануэлю в его работе, наивная и здоровая девочка, которая плавает в ледяном море и играет в футбол, как мужчина, американка и немного дурочка. У меня и в мыслях нет их разочаровывать.

Иногда, в часы бессонницы, я ощущаю укол вины за всё, что я сделала раньше, но он исчезает на рассвете с запахом дров в печке, лапой Факина, царапающего меня, чтобы я вывела его во двор, и с аллергическим кашлем Мануэля, идущего в ванную. Я просыпаюсь, зеваю, потягиваюсь в постели, и, довольная, вздыхаю. Я не должна бить себя коленями в грудь или расплачиваться за свои ошибки слезами и кровью. Как говорил мой Попо, жизнь — это ковёр, который день за днём расшивают разноцветными нитками, одни из них тяжёлые и тёмные, другие же лёгкие и светлые, но в нём нужны все нити. Глупости, которые я совершила, уже находятся в ковре, их не исправить, но они не будут висеть на мне грузом, пока я не умру. Что сделано, то сделано; я должна смотреть вперёд.

На Чилоэ нет поводов для отчаяния. В этом, построенном из кипариса, доме успокаивается сердце.

В июне 2008 года я закончила обучение в академии штата Орегон, в которой я была заперта на тринадцать месяцев. Несколько дней спустя я смогла выйти через главную дверь, и мне оставалось лишь скучать по викуньям и Стиву, любимому советчику женской половины учащихся. Я была смутно в него влюблена, как и все остальные девушки, но оказалась слишком гордой, чтобы себе в этом признаться. Другие проскальзывали в его комнату под покровом ночи, и бывали любезно отправлены в свои кровати; Стив гениально отказывал каждой. Наконец, свобода. Я могла бы вернуться в мир нормальных людей, наслаждаться музыкой, запрещёнными фильмами и книгами, создать аккаунт в «Фэйсбуке», последней модной социальной сети, чего нам всем хотелось в академии. Я поклялась, что больше не вступлю на территорию штата Орегон до конца своих дней.