Страница 20 из 90
— В следующий раз, когда соберёшься надеть мои кальсоны, пожалуйста, попроси их у меня, — сказал он не понравившимся мне тоном.
— Да что же ты за маньяк, Мануэль! Любой бы сказал, будто у тебя нет ещё одних, — ответила я, возможно, тоже малоприятным для него тоном.
— Я никогда не беру твои вещи, Майя.
— Но ведь у меня ничего нет! Да вот же они, твои чёртовы трусы! — И я начала снимать их с себя, чтобы вернуть, но Мануэль, испугавшись, меня остановил.
— Нет, нет! Я дарю их тебе, Майя.
И тут я, как дура, расплакалась. Разумеется, я плакала не из-за этого, да и кто может знать, отчего именно я тогда плакала: возможно, потому, что близилось начало критических дней, либо я прошлой ночью вспоминала смерть своего Попо и весь день ходила опечаленная. Мой Попо меня обнял бы, и минуты две мы бы оба смеялись вместе, Мануэль же стал ходить кругами, почёсывая голову и пиная мебель, будто никогда прежде не видел человеческих слёз. В конце концов, ему в голову пришла блестящая идея приготовить мне чашечку «Нескафе» со сгущённым молоком, что меня по-настоящему немного успокоило, и мы смогли поговорить.
И Мануэль сказал мне, что, мол, сам пытался понять этот факт, что вот уже двадцать лет не живёт с женщиной, и, безусловно, у него есть свои неискоренимые привычки. И добавил, что порядок, на самом-то деле, важная вещь в небольшом пространстве, которым и является его дом, и что сожительствовать было бы проще, уважай мы оба личную жизнь каждого. Бедняга.
— Послушай, Мануэль, я неплохо разбираюсь в психологии, поскольку более года общалась как со странными людьми, так и с психотерапевтами. Я изучила и твой случай, судя по которому, у тебя есть какой-то страх, — заявила я ему.
— Страх чего? — И он улыбнулся.
— Я пока не знаю, хотя могу это выяснить. Позволь тебе объяснить, что такие мысли насчёт порядка и определения границ собственной территории уже считаются проявлением невроза. Посмотри на шум, что ты поднял из-за каких-то жалких штанов; и, напротив, ты никак не изменился в лице, когда некий незнакомец попросил тебя одолжить ему твой музыкальный центр. Ты пытаешься контролировать всё сам, в особенности же свои эмоции, чтобы чувствовать себя уверенным, хотя любому болвану известно, что в нашем мире ни о какой безопасности не может быть и речи, Мануэль.
— Понимаю. Продолжай…
— Ты выглядишь безмятежным и отстранённым, как Сиддхартха, хотя меня тебе не обмануть: я же знаю, что с тобой что-то не так. А знаешь, кем был Сиддхартха, нет? Буддой.
— Да, Буддой.
— Да ты не смейся. Люди верят, что ты мудрец, что достиг духовного спокойствия и прочих подобных глупостей. Днём ты само равновесие вкупе со спокойствием, как Сиддхартха, а вот по ночам я тебя всё же слышу, Мануэль. Ты кричишь и стонешь, хотя в то же время и спишь. Что же такое поистине ужасное ты прячешь внутри себя?
На этом сеанс терапии закончился. Мануэль надел шляпу и пиджак, свистнул Факину, мол, нам пора, и пошёл прогуляться, поплавать либо жаловаться на меня Бланке Шнейк. Он вернулся очень поздно. Мне очень тяжело было остаться одной, тем более, ночью, в этом доме, полном летучих мышей!
Как и облака, возраст неточен и всё время меняется. Временами Мануэль олицетворяет собой уже прожитые им годы, а иной раз, в зависимости от падающего на него света и состояния духа на данный момент, в этом мужчине можно увидеть юношу, скрывающегося под внешней оболочкой. Когда он склоняется над клавиатурой в идущем от компьютера едва голубоватом свете, то смотрится старше своих лет, однако стоит Мануэлю занять капитанское место на своей лодке, как он выглядит лишь на пятьдесят. Первым делом я обратила внимание на его морщины, мешки под глазами и их красноватые края. Также заметила и вены на руках, зубы в пятнах, скулы, точно высеченные резцом, кашель и першение в горле по утрам, усталые жесты, когда он снимает линзы и потирает веки, правда, теперь я уже отмечаю для себя не эти мелкие подробности, а, скорее, его мужественность, утратившую свою резкость. Он по-прежнему привлекателен. Я уверена, что Бланка Шнейк вполне с этим согласна, ведь я заметила, каким образом она на него смотрит. Я сказала, что Мануэль — привлекательный мужчина! Боже ж мой, он старше самих пирамид; не иначе дурная жизнь в Лас-Вегасе превратила мой мозг в некое подобие цветной капусты, и другого объяснения тут не придумать.
По мнению моей Нини, самая сексуальная часть в женщине — бёдра, поскольку они указывают на способность к деторождению, а в мужчине — руки, свидетельствующие о способности работать. Никто не знает, откуда выдумала Нини эту теорию, но даже я признаю, что руки Мануэля можно назвать сексуальными. Они далеко не мускулистые, как у молодых людей, однако достаточно крепкие, с толстыми запястьями и широкими кистями, не вполне свойственные писателю, этакие руки моряка или же каменщика с потрескавшейся кожей и грязными ногтями от машинной смазки, бензина, дров, земли. Эти же руки либо умело рубят и помидоры, и кориандр, либо деликатно чистят рыбу. Я наблюдаю за ним лишь украдкой, поскольку Мануэль по-прежнему держит меня на определённом расстоянии, полагаю от того, что сам меня побаивается, хотя я изучила его и сзади. Мне бы хотелось коснуться его жёстких, как у зубной щётки, волос и зарыться носом в ямку у основания затылка, которая, как я полагаю, есть у каждого. Каким будет его запах? Мануэль не курит, не пользуется одеколоном, как мой Попо, чей аромат, пожалуй, первое, что я ощущаю, когда он меня навещает. Одежда его пахнет, как и моя, и, впрочем, как и всё имеющееся в этом доме: шерсть, древесина, коты, выходящий из печи дым.
Если я пытаюсь расспросить Мануэля о прошлом или о его чувствах, тот сразу же занимает оборонительную позицию, хотя кое-что мне рассказала тётя Бланка, а некоторые сведения я обнаружила, когда складывала в архив его папки с документами. По образованию он социолог, а также и антрополог, правда, в чём разница, я, пожалуй, не скажу, но полагаю, это вполне объясняет его заразительную страсть к изучению культуры чилотов. Мне нравится работать и путешествовать с ним на другие острова, ещё я с удовольствием живу в его доме, и мне приятно общество Мануэля. Я многому учусь; когда я только-только приехала на Чилоэ, моя голова была словно некая пустая пещера, которая успела заполниться за непродолжительное время моего пребывания здесь.
Бланка Шнейк также содействовала моему образованию. На этом острове её слово — закон, здесь она руководит куда больше, нежели два полицейских с контрольно-пропускного пункта. В детстве Бланка воспитывалась в монастырской школе; позже жила какое-то время в Европе и изучала педагогику; была разведена, у неё две дочери — одна в Сантьяго, а другая, замужем и с двумя детьми, — во Флориде. На фотографиях, что мне показывала эта женщина, её дочери выглядят настоящими моделями, а внуки прелестными херувимчиками. В Сантьяго Бланка руководила лицеем и несколько лет добивалась разрешения переехать на Чилоэ, потому что хотела жить в Кастро, поближе к своему отцу, хотя судьба распорядилась так, что она обосновалась на этом ничего не значащем островке. По словам Эдувигис, у Бланки был рак груди, и она поправилась благодаря лечению некоей мачи, хотя Мануэль мне пояснил, что улучшение произошло после двойной мастэктомии и химиотерапии; теперь наступил период ремиссии. Бланка живёт позади школы в лучшем доме во всей деревне, перестроенном и расширенном, который купил ей отец, заплатив одним чеком. По выходным дочь ездит в Кастро, чтобы его навестить.
Дон Лионель Шнейк — значительный и уважаемый человек на Чилоэ и очень любимый всеми за своё великодушие, кажущееся безграничным. «Мой отец чем больше отдаёт, тем больше сам с этого имеет, вот почему и мне не грех его попросить», — объяснила мне Бланка. По аграрной реформе 1971 года правительство Альенде изъяло имение семьи Шнейк в Осорно и передало его тем же крестьянам, что десятилетиями жили и работали на него. Шнейк не стал тратить энергию на то, чтобы взращивать в себе ненависть либо подрывать деятельность правительства, как сделали бы многие другие в схожей ситуации, напротив, он больше смотрел по сторонам в поисках новых горизонтов и возможностей. Дон Лионель чувствовал себя молодым и вполне мог начать всё заново. Он переехал на Чилоэ и развернул бизнес по добыче морепродуктов, которыми снабжал лучшие рестораны Сантьяго. Он пережил политических и экономических деятелей своего времени, а позже и конкуренцию японских рыбацких лодок вместе с промышленным разведением лосося. В 1976 году военное правительство вернуло Шнейку землю, заботы о которой он поручил своим детям: они и подняли этот заброшенный участок. Сам же дон Лионель остался на Чилоэ, поскольку с ним случился первый из сердечных приступов, и Шнейк решил, что его личное спасение состоит в принятии самого расслабленного образа жизни чилотов. «В мои восемьдесят пять лет, кстати, очень хорошо прожитых, сердце работает намного лучше швейцарских часов», — сказал мне дон Лионель, с которым я познакомилась в воскресенье, когда вместе с Бланкой пошла его навестить.