Страница 17 из 90
Моя Нини, переживая горе, стала настолько замкнутой, что, хотя мы и жили под одной крышей, она меня совершенно не замечала. Годом раньше это была моложавая женщина, энергичная, весёлая и во всё вмешивающаяся, с вечно взъерошенными волосами, носившая монашеские сандалии и длинные юбки, всегда чем-то занятая, помогающая и изобретательная. Теперь она скорее зрелая вдова с разбитым сердцем. Нини обнимала урну с прахом своего мужа, говорила, что её сердце разбивается, точно стекло, когда тихо раскалываясь, а когда разлетаясь на части. Не отдавая себе отчёта, бабушка вытеснила из собственного гардероба цветные вещи, постепенно заменив на соответствующие строгому трауру, прекратила подкрашивать волосы и сразу же прибавила себе десять лет. Также стала сторониться дружеских отношений, даже с Белоснежкой, которому не получилось заинтересовать её ни одним протестом в отношении правительства Буша, несмотря на реальную возможность оказаться среди арестованных, чего раньше, кстати, никак было нельзя избежать. Так она начала свою битву со смертью.
Мой папа вёл счёт количеству употребляемого его матерью снотворного, авариям, совершённым ею на «фольксвагене» с невынятыми ключами зажигания и страданиями от чудовищных припадков, однако ни во что не вмешивался, пока не понял, что бабушка тратит и то немногое, что он оставил, честно говоря, на общение с мужем. И поехал вместе с Нидией в Окленд, где спас её от очередного ясновидящего в разукрашенном астральными символами прицепе, зарабатывающего на жизнь соединением друг с другом живых и умерших, как родственников, так и домашних животных. И вот и мою Нини привели к некоему психиатру, начавшему лечить её дважды в неделю, пичкая всевозможными таблетками. Это горю не помогло — бабушка по-прежнему плакала по моему Попо, хотя отчасти и вывело её из парализующей депрессии, которую она остро переживала.
Постепенно моя бабушка вышла из заточения, что сама же себе и устроила в гараже, и взглянула на мир, немало удивившись и ещё раз убедившись, мол, тот и не думал останавливаться. В очень короткие сроки от имени Пола Дитсона II не осталось ничего, и даже внучка о нём не говорила. Я замкнулась на себе, уподобившись жуку в панцире, и никому не позволяла к себе приближаться. Я стала девушкой странной, дерзкой и хмурой, никак не реагирующей на обращённые ко мне слова, появлявшейся в доме не иначе как шквал ветра, совершенно не помогала по хозяйству и при малейшем возражении домашних просто уходила к себе в комнату, хлопая дверью. Врач-психиатр дал понять моей Нини, что я действительно мучаюсь от переживаемого мною на данный момент сочетания подросткового возраста и депрессии, и посоветовал ей записать меня в группу поддержки для молодых людей, но о чём-то подобном та и слышать не хотела. Самыми тёмными ночами, когда отчаяние накатывало особенно сильно, я ощущала присутствие моего Попо. Его звала моя печаль.
Тридцать лет моя Нини проспала на груди своего мужа, успокоенная привычным шумом его дыхания; она прожила комфортно, защищаемая теплом, исходящим от этого доброго по натуре человека, отличающегося нездоровой любовью к гороскопам и украшениям в стиле хиппи, своим политическим экстремизмом, чужеземной кухней, выдерживающего перепады настроения и рождаемые особым талантом эмоциональные всплески вкупе с внезапными предчувствиями, как правило, резко меняющими лучшие планы всей семьи. Когда бабушка нуждалась в особом утешении, её сына уже не было рядом, а внучка превратилась в одержимую.
В этот момент в жизни снова появился Майк О’Келли, перенесший ещё одну операцию на спине и проведший несколько недель в центре реабилитации физического здоровья. «Ты меня ни разу не навестила, Нидия, и не позвонила по телефону», — сказал он тогда вместо приветствия. Майк потерял здесь десять килограммов и отпустил бороду, я его еле узнала, он выглядел старше своих лет и мало чем напоминал сына моей Нини. «Что же мне сделать, чтобы заслужить твоё прощение, Майк?» — молила его бабушка, склонившись над инвалидным креслом-коляской с электроприводом. «Приготовь лучше печенья для моих ребят», — ответил он. Моей Нини пришлось печь их в одиночку, поскольку я объявила, что уже сыта по горло раскаявшимися преступниками Белоснежки и прочими его благовидными предлогами, которые меня более не волнуют. Моя Нини подняла было руку, чтобы влепить мне пощёчину, кстати, вообще-то вполне заслуженную, однако я перехватила её запястье ещё в воздухе. «И впредь даже не думай меня бить, иначе больше меня не увидишь, всё ясно?» Она поняла.
Подобное поведение оказалось именно той встряской, в которой и нуждалась моя бабушка, чтобы встать на ноги и, наконец, сдвинуться с мёртвой точки. Нидия вернулась к своей работе в библиотеке, хотя уже не могла придумать ничего нового и лишь повторяла то, что было когда-то. Она стала долго гулять по лесу и зачастила в дзен-центр. Хотя в Нини нет ни капли тяги к спокойствию, в порождаемой медитацией насильственной тишине она взывала к моему Попо, который, обнаруживая себя нежным присутствием, приходил, чтобы посидеть рядом. Как-то раз я сопровождала её на воскресную церемонию в молитвенный дом зендо, где сама еле вынесла разговор о подметавших монастырь монахах, смысл которого нисколько не проник в мою голову. Увидев мою Нини в позе лотоса среди буддистов с бритыми головами и в туниках тыквенного цвета, только тогда я смогла себе представить, до чего ей было одиноко, хотя моего сострадания едва ли хватило даже на минуту. Немногим позже, когда мы вместе пили зелёный чай и закусывали натуральными, без всяких примесей, булочками, что, впрочем, делало большинство здесь собравшихся, я вновь возненавидела её, как и весь мир.
Никто не видел моих слёз после кремации моего Попо и вручения семье праха в керамическом кувшине; я уже более не упоминала имени дедушки и никому не рассказывала, что мне являлся покойник.
Я находилась в Беркли Хай и училась в единственной в городе и одной из лучших в стране государственной средней школе. Она занимала слишком большое здание, вмещала в себя три тысячи четыреста учеников: белокожих и чистых негров было где-то процентов по тридцать, а оставшуюся часть составляли латиноамериканцы, азиаты и представители смешанных кровей. Когда в Беркли Хай жил мой Попо, здесь располагался зоопарк: директора выдерживали в школе едва ли год, а затем, измотанные окончательно, увольнялись, хотя в моё время образование, надо сказать, было превосходным. Несмотря на то, что уровень учащихся был далеко не одинаковым, в заведении поддерживались чистота и порядок (за исключением туалетов, которые под конец дня загаживали полностью), что отчасти объясняет пятилетний срок директора на своём посту. Поговаривали, мол, директор и вовсе был с другой планеты, потому как ничем не удавалось пробить его толстую кожу. В стенах школы мы занимались искусством, музыкой, театром, спортом, ставили опыты в научных лабораториях, учили языки, сравнивали религии друг с другом, вникали в политику и социальные программы. В нашем распоряжении были разнообразные мастерские и лучшее половое воспитание, которое проводили одинаково со всеми, включая мусульман и христиан-фундаменталистов, не всегда правильно его оценивавших. Моя Нини отправила письмо в ежедневную газету Беркли «Планета» с предложением присоединить к группе ЛГБТС (лесбиянки, геи, бисексуалы, транссексуалы и сомневающиеся) ещё одну букву, «Г», обозначив ею включённых туда же гермафродитов. Это являлось одной из типичных инициатив моей бабушки, заставляющих меня нервничать, поскольку они разлетались повсюду, и, в конце концов, мы с Майком О’Келли устраивали протесты на улицах. И ни один из них не проходил без моего непременного участия.
Принятые в Беркли Хай ученики развивались на глазах и по окончании поступали в самые престижные университеты, как и случилось с моим Попо, получавшим стипендию в Гарварде за свои хорошие отметки и личный рекорд в бейсболе. Середнячки держались в сторонке и учились посредственно, а ленивые сильно отставали либо пользовались специальными программами. Наиболее вздорных, наркоманов и состоящих в шайках либо не трогали, оставляя в одиночестве, либо выгоняли на улицу, исключая из заведения. Два первых года я была прилежной ученицей и спортсменкой, но потом, буквально за три месяца, скатилась в последнюю категорию: мои оценки стали ниже некуда, я дралась, воровала, курила марихуану и спала на уроках. Мистер Харпер, мой учитель истории, тревожась обо мне, поговорил с моим папой, который по данному вопросу, кроме прочтения назидательной проповеди, не мог ничего сделать. Хотя чуть позже семья отправила меня в медицинский центр, где после нескольких заданных вопросов пришли к выводу, что я не страдаю анорексией, равно как и не пытаюсь покончить с собой, и, естественно, оставили в покое.