Страница 16 из 90
Я шептала молитвы собственного сочинения на кухне, в ванной комнате, на башне, в саду — да в любом месте, где только могла спрятаться, и молила Бога, кем был для меня Майк О’Келли, нам посочувствовать, хотя тот ходил безучастным ко всему и словно бы немым. Я покрылась волдырями, у меня начали выпадать волосы, я кусала себе ногти до самой крови. Моей Нини даже пришлось обернуть мои пальцы скотчем, и она заставляла меня спать в перчатках. Я просто не могла себе представить дальнейшей жизни без деда, как и оказалась неспособной вынести его медленную агонию, и, в конце концов, сама стала молиться о том, чтобы он уже скорее умер, а, значит, и перестал страдать. Стоило дедушке лишь попросить, я бы дала ему больше морфия и, тем самым, помогла бы умереть — это, безусловно, было бы легче, однако он так не поступил.
Я спала одетой на диване в гостиной, не закрывая полностью глаз, постоянно начеку, отчего раньше всех и угадала время, когда пришла пора прощаться. Я побежала разбудить Нини, принявшую небольшую дозу снотворного, чтобы немного отдохнуть, и позвонила по телефону папе и Сьюзен, которые приехали уже через десять минут.
Моя бабушка в ночной рубашке проникла в кровать к мужу и положила голову к нему на грудь так, как они всегда и спали. Стоя по другую сторону кровати моего Попо, я тоже склонилась к его груди, прежде бывшей такой сильной и широкой, что места на ней хватило бы на двоих, но та уже едва вздымалась. Дыхание моего Попо стало едва различимым, и в течение показавшихся долгими мгновений мы думали, что вот оно и остановилось навсегда, хотя чуть погодя дедушка внезапно открыл глаза, обвёл взглядом моего папу и Сьюзен, стоявших рядом и бесшумно плакавших, с усилием поднял свою огромную руку и возложил её на мою голову. «Когда я найду планету, то назову её в твою честь, Майя», — эти слова стали последними, которые сказал мой дедушка.
В три последующих года со дня смерти деда, я разговаривала о нём крайне редко. И это породило лишь ещё больше проблем, всплывших в моих беседах с психологами штата Орегон, стремившимися заставить меня «избавиться от горя» или, во всяком случае, проделать какую-то банальность в этом духе. Есть такие люди, которые полагают, будто горе оно и есть горе, однако и для него существуют формулы и сроки, с помощью которых можно преодолеть последнее. На подобные случаи как нельзя кстати подходит философия моей Нини: «Пришло горе — стиснем зубы», — говорила она. Но ведь подобную боль, боль души, не снять ни средствами, ни терапией и ещё менее проведённым где-либо отпуском; она, как правило, переносится тяжело, глубоко, и ничем её не смягчить, впрочем, так и должно быть. Я бы поступила правильно, последовав примеру моей Нини, вместо того, чтобы отрицать своё страдание и унимать завывание, пронизывавшее мою грудь. Врачи из Орегона прописали мне антидепрессанты, которых я так и не принимала, потому как лекарства делали из меня полную идиотку. За мной следили, однако мне удавалось их обмануть при помощи спрятанной во рту жвачки, к которой языком я приклеивала таблетку, и спустя несколько минут выплёвывала и таблетку, и практически нетронутую жевательную резинку. Я не хотела и делиться собственными воспоминаниями с этими желавшими мне исключительно добра терапевтами, поскольку, что бы я им ни сказала о своём дедушке, в любом случае всё прозвучало бы банально. Тем не менее, на чилотском острове у меня и дня не проходило, чтобы я не рассказала Мануэлю Ариасу какой-нибудь забавной истории о моём Попо. Мой Попо и этот мужчина — столь разные люди, хотя в обоих есть что-то от некоего огромного дерева, отчего с ними я чувствую себя защищённой и в полной безопасности.
Буквально недавно случился редкий момент общения с Мануэлем, которых у меня с моим Попо было значительно больше. Я заметила, как он наблюдает у большого окна за наступлением вечера и спросила, чем он занимается.
— Так, дышу.
— Я тоже дышу. Я не это имела в виду.
— Пока ты меня сейчас не прервала, Майя, я просто дышал, и больше ничего. Ты бы знала, до чего же трудно дышать, ни о чём не думая.
— Такова медитация. Моя Нини ею занимается и говорит, что только так ощущает рядом с собой присутствие моего Попо.
— А ты ощущаешь его присутствие?
— Раньше я не чувствовала его, поскольку вся внутри я была словно застывшей и вообще ничего не чувствовала. Хотя теперь мне вот кажется, что мой Попо точно где-то здесь и всё кружит и кружит…
— И что же именно изменилось?
— Да всё, Мануэль. Для начала хотя бы то, что я трезвая, и вдобавок здесь есть спокойствие, тишина и простор. Хорошо бы и мне заняться медитацией, как делает моя Нини, но вот не могу я, поскольку постоянно думаю, и моя голова полна различных мыслей. Ты считаешь, это плохо?
— Ну, смотря какие мысли…
— Я никакой не Авиценна, как любит говорить моя бабушка, хотя мою голову посещают и хорошие мысли.
— Как например?
— Именно сейчас я даже не знаю, что тебе ответить, но как только моя голова родит что-то гениальное, я тебе непременно скажу. Ты слишком много думаешь над своей книгой и не тратишь собственные мысли на более важные вещи, например, до чего же подавленной была твоя жизнь до моего приезда. И что с тобой случится, когда я уйду? Задумайся-ка и о любви, Мануэль. Ведь любовь нужна всем.
— Ладно. А твоя, какова твоя любовь? — посмеиваясь, спросил он.
— Я-то могу ещё подождать, ведь мне всего девятнадцать лет, и впереди целая жизнь; тебе же девяносто, и, возможно, через пять минут ты и вовсе умрёшь.
— Мне только семьдесят два года, хотя и верно, что я могу умереть за пять минут. И это хороший повод и далее избегать любви, ведь было бы невежливо оставлять после себя несчастную вдову.
— Подобным ходом мыслей ты надоешь кому угодно, дружище.
— Сядь лучше здесь, со мной, Майя. — И умирающий старик вместе с красивой девушкой задышали в унисон. Всегда же можно немного помолчать, не правда ли?
Чем мы и занимались, пока не наступила ночь. Где-то рядом с нами был и мой Попо.
Со смертью моего дедушки я словно бы лишилась семьи и некоторого ориентира в жизни: мой отец, работая лётчиком, чуть ли не жил в небе, Сьюзен отправили в Ирак вместе с Алви, лабрадором, натасканным на обнаружение бомб, а моя Нини всё сидела и оплакивала мужа. У нас не было даже собак. Как правило, Сьюзен приносила домой беременных сук, остававшихся с нами, пока щенки не достигали возраста трёх-четырёх месяцев, после чего сама их и забирала и начинала специальное обучение. Привязываться к ним было делом отчаянным. Щенки стали бы, пожалуй, главным утешением на момент раскола моей семьи. Без Алви и щенков мне было совсем не с кем поделиться горем.
У моего отца давно были другие возлюбленные, что он не особо и скрывал, словно бы нарочно хотел, чтобы Сьюзен была в курсе. В сорок один год отец пытался выглядеть на тридцать, тратил целое состояние на модную стрижку и одежду в спортивном стиле, поднимал тяжести и, загорая, принимал в больших дозах ультрафиолет. Теперь он был красивым как никогда прежде, седые волосы на висках придавали ему изысканный шарм. Сьюзен же, наоборот, порядком устала жить в вечном ожидании мужа, впрочем, никогда не сидевшего подолгу дома и вечно готового куда-либо уйти или бесконечно шептаться с другими женщинами по мобильному телефону. Мачеха облачалась в ношенную годами одежду, на размер, а то и два больше, непременно мужскую, и ещё надевала очки, которые приобретала в аптеке сразу дюжинами. Она крепко вцепилась в возможность уехать в Ирак, чтобы только избежать унизительных отношений. И для этой пары только развод стал бы значительным облегчением.
Мои бабушка с дедушкой по-настоящему любили друг друга. Ещё в 1976 году возникла и нисколько не притупилась за три последующих десятилетия страсть между отправленной в ссылку чилийкой, жившей всегда чуть ли не на чемоданах, и американским астрономом, бывшим на ту пору в Торонто проездом. Когда мой Попо умер, моя Нини долгое время оставалась безутешной и растерянной, она даже не была похожа на саму себя. Вдобавок бабушка осталась без средств, потому что связанные с болезнью расходы в считанные месяцы поглотили её накопления. Нидия рассчитывала на пенсию мужа, но всё же денег оказалось недостаточно, чтобы поддерживать наплаву галеон, которым по сути был её дом. Не предупредив меня даже за два дня, Нини сдала дом какому-то индийскому торговцу, заполнившему всё родственниками и различными товарами. Сама же бабушка переехала жить в комнату над гаражом моего отца. И избавилась от большинства своих вещей, за исключением писем об их любви, оставляемых повсюду её мужем за время совместной жизни, моих рисунков, стихотворений и дипломов, а также фотографий — этого бесспорного доказательства разделяемого с Полом Дитсоном II счастья. Необходимость оставить этот огромный дом, где она была столь сильно любима, Нидия восприняла как очередное горе. Для меня же подобное означало и вовсе последний удар — я чувствовала, что сейчас я и вправду потеряла всё.