Страница 4 из 55
слишком слабым, беспомощным и бесперспективным детенышем она была.
Кто-то другой сказал бы, что такие не выживают в дикой природе, и отказался
иметь с ней дело, я лишь потерла лапки.
— Я согласна, — сказала и протянула Хельму лапу, чтобы скрепить наш договор
лапопожатием. Я видела, как это делали люди, и давно хотела попробовать сама.
Волк с серьезным видом, едва сдерживая улыбку, осторожно пожал мою лапу
двумя пальцами, откинулся на спинку кресла и отсалютовал бокалом.
— Завтра отвезу тебя к ветеринару, после оформим тебя официально как домашнее
животное.
— Что?
— И закажем ошейник.
— Что? Погоди, что?! Я передумала!
— Поздно, — оскалился он.
Глава 3
Самой ужасной в моем новом статусе была не необходимость каждый день играть с
Эдит, терпеть ее сокрушительные нежности и молчать. И не в унизительной процедуре
ветеринарного осмотра.
Самое ужасное в моем новом статусе было имя, указанное в документах.
— Пушистик? Серьезно, Пушистик?! — вполголоса бушевала я, пока детеныш
спал, привалившись к стенке кареты. Равномерное укачивание и насыщенный событиями, основательно вымотавший ее день сделали свое дело.
Ребенок спал, а я могла переползти из ее объятий на колени волка и негодовать, дергая его за жилет.
— Это выбор Эдит, — с серьезным видом ответил… Хельму. Ему, конечно, с
именем совсем не повезло, но это же не повод отыгрываться на мне!
— А ты не мог отказаться? Запретить? Хотя бы сказать, что это плохая идея? —
безнадежно спросила я, уже понимая — не мог.
В том, что дочь оказалась его слабостью, были не только положительные стороны.
Один огромный и непоправимый минус насквозь пронзил мою гордость.
Пушистик, подумать только…
— Ты тоже могла это сказать.
Устав от моего самоуправства, волк отцепил от себя мои лапки и скинул меня на
скамью.
— Не могла вообще-то, — с грустью ответила я, забираясь обратно. Упрямства мне
было не занимать. На самом деле, его было даже с избытком — иначе не дожила бы до
своих лет. — Я с ней не разговариваю.
Хельму удивился.
— Почему же?
— Не хочу стать жертвой детской общительности, — проворчала я и еще раз
дернула его за жилет — было в этом что-то успокаивающее. — Я едва ее нежности
переживаю.
Сегодня было особенно сложно. Сегодня мы были на прогулке.
На меня нацепили нелепый ошейник со стилизованной косточкой-подвеской —
наследство какого-то мелкого недоразумения из песьего племени — и пустили на поводке
гулять по парку.
Конец поводка держала Эдит, поэтому прогулка выдалась изматывающей и
унизительной. К нам подходили трижды, восторженные леди с одинаковыми лицами, и
каждая считала своим долгом отметить, что я рыжая, страшная и с облезлым хвостом.
«Лучше бы родители тебе, дорогая, купили такую лапочку, как моя…»
Лапочки больше всего походили на неудачные попытки скрестить собаку с
хомячком, были пушисты, трусливы, бесполезны и, что особенно меня поразило, заметно
меньше меня. Такое несчастье, если на улице окажется, обделается со страху и умрет…
скорее всего, тоже со страху.
Зачем оно Эдит, когда есть я? Я на улице выживу и ее, если будет надобность, сберегу.
За день девочка вымоталась, но вечером, узнав, что Хельму заберет меня у нее на
несколько часов, отдавать отказалась и напросилась ехать с нами. Мужественно
пообещала, что не будет жаловаться, если заскучает… и действительно не жаловалась, хотя по виду ее было несложно понять, что сидеть тихо, пока взрослые обсуждают какие-
то непонятные вопросы, детенышу было мучительно.
Воодушевилась Эдит лишь раз, когда у нее спросили, как меня теперь будут звать.
Тогда она одним своим словом полностью меня растоптала, а теперь тихо посапывала, сидя напротив своего отца.
— Как она сегодня? — спросил волк.
— Как и вчера. — Я обернулась на девочку. Вот такая, спящая и неопасная, она
была удивительно миленькой с этим своим воздушным платьицем, круглым личиком и
вьющимися темными волосами, собранными в простую, чуть растрепавшуюся прическу.
— Энергичная, эмоциональная, с устрашающей тягой к обнимашкам.
Карету чуть раскачивало, в незашторенное окошко длинными вспышками
проникал теплый свет уличных фонарей. Эдит что-то промычала и коротко вздохнула.
Я перевела взгляд на волка и ненадолго лишилась дара речи. С таким выражением
лица он смотрел на девочку, что у меня сердце сжалось.
— Слушай, если ты ее так любишь, больше внимания ей уделяйте, что ли, —
проворчала я, смущенно почесав морду обеими лапками. — Малявке, кажется, ласки не
хватает.
— А я чем тут помогу? — удивился он искренне.
Безнадежный случай, сообразила я.
— Все с тобой понятно, а мать ее где? Пусть тогда она… — Я осеклась на
полуслове, заметив, как застыло лицо волка. — Что не так?
Он не ответил, отвернулся к окну и больше не проронил ни слова за всю поездку.
***
— Пушистик, — сонно пробормотала Эдит, подтягивая меня поближе и сразу же
вновь засыпая.
Я пожалела, что осталась спать рядом с детенышем, а не отползла в изножье
кровати, возмущенно пофырчала ей в шею, пообещала себе, что никто из собратьев
никогда не узнает о моем позоре, и, смирившись с творящимся беспределом, задремала в
ее руках. Умудрилась даже немного помурлыкать, не специально и не для того, чтобы
убаюкать и так спящую девочку. Просто… захотелось.
Пушистик так Пушистик, решила я оптимистично, могло быть и хуже.
А утром спасалась бегством, потому что «хуже», которое могло бы быть, случилось. Эдит решила Пушистика причесать.
***
Эдит была одним из тех беспокойных, оглушительных сгустков энергии, от
которых я всегда старалась держаться подальше. Не показываться на глаза, не даваться в
руки, обходить стороной, какими бы вкусностями они ни пытались меня приманить.
Беспокойство искрилось в ее глазах, улыбке, прорывалось в движениях, звенело в
голосе…
И именно она, одна из тех, кого я всегда избегала, оказалась ребенком, за которым
мне нужно было приглядывать.
Не самая простая работенка, но мысли о побеге с каждым днем посещали меня все
реже.
Через несколько дней после того, как я стала Пушистиком официально, Эдит
начала постепенно отпускать меня. Все меньше носила на руках, все чаще бегала следом
— ей нравилось смотреть, как длинными скачками я преодолеваю коридор на втором
этаже и как могу в два прыжка пересечь гостиную на первом этаже.
Она говорила, я почти летаю.
Домашняя прислуга, стоило мне выскочить им под ноги, обычно говорила что-то
нецензурное и злое, но тихо, чтобы не услышал ребенок.
Эдит поверила, что я не исчезну, и вернула мне мою свободу, хотя порой я все еще
ловила на себе ее напряженный, беспомощный и совсем не детский взгляд. В этом взгляде
было нечто важное, глубинное, раскрывающее самый большой страх девочки, но у меня
не получалось его понять.
Догадывалась, что дело в ее матери. В той женщине, о которой не хотел говорить
Хельму и о которой мне некого больше было спросить.
Я не могла найти в себе храбрости и безрассудства, чтобы просто так раскрыть
посторонним людям важную тайну обо мне. Не была уверена, что отношение прислуги не
ухудшится, узнай они, что я говорить умею и вообще высшая нечисть.
Няньке детеныша, носящей скучное имя Марта, я и такая не нравилась. Она не
одобряла современной моды заводить в домах нечисть и уж совсем не понимала, зачем
было брать нечто малосимпатичное и приблудное с улицы, когда в городе есть питомник с
элитной мелкой нечистью только самых безобидных и милых видов.
Пока Марта ворчала себе под нос или обсуждала меня с домашней прислугой, я