Мятежный

И я не хотел знать ничего из этого.

Потому что она не была гребаной болезнью.

Она была человеком, с которым я строил планы. И эти планы превысили те десять лет, которые ей, по статистике, оставались.

Я завел машину, но не отпустил тормоз. Глядя на самую опрятную обсаженную деревьями в мире улицу, где жила моя семья, я почувствовал, как в мое сердце просачивается меланхолия.

Какого хрена ты делаешь, придурок?

– У тебя есть секрет. Большой, – прошептала Рози, глядя в окно.

Наши с Рози отношения складывались не лучшим образом. Я хотел, чтобы она привыкла к нам, прежде чем узнает, кто я на самом деле.

Весь ее пакет, возможно, и был взрывчатым, но мой был грязным. Очень.

– И у тебя тоже, – сказал я. Она бросила на меня удивленный взгляд. Никакого отрицания.

– Да, – ответила она. – Мы и так уже хреново относимся к этой штуке с отношениями.

– Ты что, шутишь? – Я усмехнулся. – Мы просто убиваем их, черт возьми. Бум. Маленькое собачье ухо в нашей потрясающей книге.

– В моей реальности каждый удар может иметь серьезные последствия, – напомнила мне Рози.

– А в нашей реальности, – возразил я, – я всегда буду здесь, чтобы убедиться, что мы все уладим.

Какое-то время мы ездили кругами, как в нашу первую совместную ночь в Тодос-Сантосе. Я провез ее по всем местам, где мы побывали до того, как впервые занялись сексом. К нашей старой школе, пристани, парку Свободы, а потом, наконец, к той скамейке. Люди звонили нам, наши телефоны гудели и вибрировали в карманах. Мой отец, мать, родители Рози, Вишес и Милли. Поэтому, припарковавшись на холме с видом на баскетбольную площадку, я бросил оба телефона в бардачок и закрыл его, прежде чем мы направились к нашему месту. Нервозность не совсем улавливала тот хаос, который кипел во мне. Я собирался доверить ей свою тайну. Секрет, который не должен был знать никто, кроме моей семьи. И я сейчас обнажу перед ней свои слабости.

Все до единой.

Слой за слоем.

Голый и беззащитный.

И впервые услышать, стоит ли любить настоящего меня – всего меня целиком.

Сидеть здесь было как-то нехорошо. В моей крови было слишком много адреналина, слишком много печали витало в воздухе. Зима щипала нашу кожу, и Рози была укрыта с головы до ног, как и должна была быть.

– Давай прогуляемся, – предложил я. Она слегка кашлянула.

– Я только задержу тебя. Я не могу долго ходить пешком.

– Ты никогда меня не задерживаешь. Ты даешь мне время оценить то, что меня окружает. – Мои яйца снова запротестовали. Глупые яйца не понимали, что если я сделаю ее счастливой, то это принесет пользу каждой части моего тела. В том числе и им.

Мы шли вниз по склону, мимо пышных зеленых холмов, уклоняясь от низко свисающих ветвей и нестриженых виноградных лоз, которые начали вторгаться на расчищенную тропу. Ее руки были спрятаны под пальто, а мои – в карманах.

У меня никогда не было подходящего времени, чтобы рассказать ей то дерьмо, которое я собирался ей сказать, поэтому «сдернул лейкопластырь» и сразу перешел к делу.

– Моя биологическая мать оставила меня умирать в туалете «Уолмарта», когда мне было три часа от роду. – Мой тон был пресыщенным. Она продолжала идти вперед, ее мышцы напряглись от моего признания. – Она была наркоманкой. И как только узнала, что залетела, то сразу же уехала, бросила свою семью в сельской местности и исчезла где-то в сточных канавах Бирмингема.

Рози была умной девушкой. Я знал, что она наверняка заподозрит неладное.

Может быть, она думала, что я был бездельником-папашей, который облажался, как только все стало слишком реальным. Да, это был не вариант. Я всегда упаковывал Дина-младшего. У меня были персональные презервативы, черт возьми. Единственным человеком, с которым я не пользовался презервативом за всю свою жизнь, была сама Рози. До нее я никогда не чувствовал киску другой женщины, плоть к плоти.

– Я не… – Она попыталась вдохнуть как можно больше кислорода, чтобы не расплакаться. – Пожалуйста, продолжай.

– Меня нашел уборщик. Моя мать, Нина, была поймана в паре кварталов дальше по дороге, где она покупала сигареты. Ее платье было в крови. Когда ее отвезли в больницу, она позвонила сестре, чтобы та помогла ей справиться с юридическими проблемами, в которые она сама себя втянула. И сестра Нины – это моя мама, Хелен.

– Господи. – Губы Рози задрожали, как и пальцы, которыми она их прикрыла. Какая-то часть меня, логическая часть, признала, что это было хреново, что никто из моих друзей не знал, что меня усыновили. Но именно поэтому, прямо здесь, я и хотел, чтобы все так и оставалось.

Я был очень силен.

Я был внушителен.

Я был гребаным Богом.

Эти жалостливые взгляды и приглушенный шепот сладких слов никак не могли успокоить рану, которую Нина нанесла, когда бросила меня. Единственная причина, по которой я был готов терпеть их сейчас, заключалась в том, что именно Рози давала их мне. Я бы принял от нее любые эмоции. Даже жалость. Даже ненависть. Все, что угодно, лишь бы это не было безразличием.

– Моя мама – моя настоящая мама, Хелен, та, что вырастила меня – решила усыновить меня. Я думаю, что Илай был не против, потому что… – я немного подумал, и смешок сорвался с моих губ. – Он действительно любит мою маму. Нина все равно меня не хотела. У нее было много дерьма в жизни. Я даже не обижаюсь на нее за это. Я имею в виду, что это довольно хреново – оставить своего новорожденного ребенка в общественном туалете, да. Но сегодня я ненавижу ее не за это. Не совсем так. К концу первого дня моей жизни мы все были в одной Бирмингемской больнице. Нина подписала мое свидетельство о рождении и не вписала имя моего отца, сказав, что не знает точно кто он, и, честно говоря, это не было так уж удивительно для кого-то из ее ближайшего окружения, и мои родители начали заполнять документы для усыновления.

– О, Дин. Мне очень жаль. Так жаль, – повторила Рози. Мы все еще шли, и это было хорошо. Я не хотел вести этот разговор с ненужным дискомфортом от зрительного контакта. Мне уже казалось, что правду вырывают у меня изо рта, как зубы, один за другим. Она взяла мою руку, сжала ее в своей, и я сделал глубокий вдох, чувствуя давление в своих легких, когда они наполнились воздухом.

– Мой отец принял предложение о работе в Калифорнии, и они переехали. Мама забеременела моими сестрами. И я так походил на свою семью, что никто не о чем не спрашивал. Люди просто решили, что я сын Хелен и Илая Коула. Мы никогда не утруждали себя объяснениями, потому что, какого хрена, понимаешь? Это сработало. Нам это сошло с рук, и ложь стала такой большой, такой чертовски огромной, что было уже слишком поздно отступать и выставлять все на всеобщее обозрение. Моя семья никогда не заставляла меня чувствовать себя иначе. Сестры знают. Родители всегда относились ко мне так же, как и к ним, так что мое усыновление никого не волновало. – Я помолчал, нахмурившись. – Никого, кроме меня. Моя мама пребывает в ложной иллюзии, что я могу сблизиться с Ниной. Мой отец считает, что каждый заслуживает шанса – ну, он бы так и сделал. Он же юрист. Его работа – защищать преступников. Так или иначе, они всегда заставляли меня навещать ее в Алабаме. Каждое лето, пока мне не исполнилось восемнадцать. Таков был уговор.

Я вспомнил свое последнее лето с Ниной, когда мне исполнилось восемнадцать, и по спине у меня пробежал холодок. Эта сука – золотоискательница. Одна только мысль о том, что она сделала, заставляла мои кулаки чесаться в кровавой схватке.

– В какой-то момент своей несчастной жизни Нина вышла замуж за парня по имени Дональд Уиттакер. Люди называли его Совой, потому что он торговал наркотиками с двух до шести утра на перекрестках улиц. Настоящий улов. Его посадили в тюрьму, отпустили, и он решил переехать на окраину города. Купил клочок земли, ферму, и жил мечтой фермера. Нина отбросила свою привычку к крэку, так что, по мнению моих родителей, она была чиста. Она выглядела чистой, потому что больше не втыкала себе в вены иголки с ядом. И перешла к более достойным наркотикам. Аддералл, ксанакс, окси. Забавная штука, которая делает вашу зависимость довольно незаметной. И я никогда не критиковал их, потому что был жалким маленьким ублюдком, который надеялся, что однажды женщина, родившая его, поймет, что он достоин ее любви.