Страница 97 из 130
А вот и высокая дуга родных Синих гор. Сердце заполнило бесконечное счастье и ужас одновременно: там его семья и община, которых он предал. Только согрешив, понял Корней, как любит свою Дашутку.
«Как не цветут по два раза за лето цветы, так не бывает второй настоящей любви. Милая Даренка, какой я глупец, позарился на городскую кралю. Одурманила она меня своей сатанинской красотой. Сейчас понимаю, что все это пустое. Душа у нее чужая, корыстливая и расчетливая, а без родства душ не может быть любви. Одна лишь слепая, отупляющая страсть. Горит быстро, да стынет еще быстрее. Верно тятя говорил: „У Бога для каждого токо одна жена“. Эх, Даренка, подскажи, как искупить вину?»
Такие вот тягостные размышления и запоздалое раскаяние навеял на Корнея вид родных мест.
Воздухолет тем временем сделал круг над Впадиной, разрезанной извилистой Глухоманкой. Скит сверху казался игрушечным. Корней разглядел отцов дом. Сердце защемило еще сильнее.
Плавно снизившись, аэроплан ногами-лодками коснулся глади озера, и сразу две пары жемчужных крыльев брызг взмыли вверх. Пропеллер на слабых оборотах дотянул до берега, и бортмеханик, соскочив в воду, завел самолет в тихую заводь поближе к покалеченному собрату.
Перекурив, летуны взялись за ремонт. Рабочие тем временем, споро выгрузив снаряжение и припасы, принялись обустраивать полевой стан: поставили палатки, сколотили из плах стол, напилили чурок для сидения. Над «столовой» натянули тент. Рядом устроили кострище.
Во время этих работ Корней разглядел парящего в небе беркута. «Рыжик, Рыжик!» — закричал он ему, призывно размахивая руками. Огромная птица стала пикировать прямо на них и в последний миг, раскинув крылья, села на плечо Корнея. Приветственно проклекотав, беркут вытянул поседевшую шею и, как прежде, раскрыл клюв в ожидании гостинца. Корней, ласково поглаживая гордо посаженную охристого цвета голову, с любовью разглядывал друга. Постарел. Потускнело, реже и потрепаннее стало оперение. У основания клюва отслоились чешуйки. А в пристальном взгляде ему почудились укоризна и отчуждение.
С разрешения Светланы Корней открыл банку тушенки и, вывалив мясо прямо на ладонь, покормил приятеля. Съев угощение, Рыжик оттолкнулся от плеча и, со свистом рассекая воздух кончиками жестких перьев, взлетел. Набрав высоту, он еще долго кружил над озером.
Пилоты с поломками управились быстро. Запустили двигатель — тот завелся почти сразу: месячный простой не повредил машину. Кашевар к этому времени накрыл стол, а удовлетворенная сделанным Светлана разлила по кружкам спирт.
Пользуясь возникшей при этом суетой, Корней тихонько встал и направился в сторону скита. Но тут перед ним, как из-под земли, вырос Чванов:
— Ты куда? Дезертировать решил? Деньги получил и бежать! Нет, брат, так не пойдет. Из лагеря только с разрешения начальника можно отлучаться — ты на работе. Станешь своевольничать — срок заработаешь. Здесь есть кому за тобой приглядывать. Такой порядок. Уразумел?
— Не шуми, я по нужде, — схитрил скитник.
Корней обреченно вернулся, подошел к котлу, наложил в миску каши с тушенкой и сел на чурку. Ел через силу, то и дело поглядывая туда, где выходила тропа, в надежде увидеть наблюдавших за ними скитских: не могли же они оставить без внимания прилетевший аэроплан. Он решил: если кто объявится, просить через него дозволения наставника прийти на покаяние. Но до темноты никого так и не приметил. «Сегодня Рождество Иоанна Предтечи — видать, недосуг», — успокоил он сам себя. Но тут его вдруг словно дубиной огрели: «Глупец! На что надеешься?! Они ведь скрытно будут наблюдать. Ждешь снисхождения? Нет тебе прощения».
Корней осознал очевидность этого только сейчас. «Как же быть?! Неужели не зайти больше в свой дом, не обнять родных?!» — спрашивал он себя и страшился честного ответа на этот вопрос.
Заметив, что проводник совсем скис, съежившись, сидит в сторонке, возбужденная и довольная Светлана подошла к нему и, прижав его голову к себе, стала гладить и приговаривать:
— Лесовичок, все замечательно. Завтра на маршрут. Иди отдыхай.
Корней покорно поплелся в палатку.
После ночевки, как только солнце разогнало над озером туман, воздухолеты один за другим улетели на матерую землю.
В СКИТУ
Когда миновала седмица, а Корней, отправившийся провожать чужаков к Реке, в скит не вернулся, встревоженный Елисей зашел к наставнику за советом. Выслушав его, Григорий, тоже тревожившийся за Корнея, распорядился отправить Матвея с Изосимом на поиски.
Выйдя к Реке, скитники по следам без труда нашли стоянку. Среди них были и гладкие вмятины от Корнеевых ичиг. По отпечаткам сходней легко определили место, где причаливал пароход. Следы Корнея обрывались там же. Сомнений не оставалось — уплыл вместе с пришлыми.
Весть эта потрясла общину и повергла близких в уныние. Подозревали, что виной тому скорее всего белокурая бесовка. Но могла быть и иная, неизвестная пока скитским, серьезная причина.
— Неужто Корней поддался диаволу? — сокрушался наставник, выслушав Елисея. — То-то он сейчас радуется. С грешным человеком бесы не канителятся, все одно такому в аду быть. А вот суметь сбить с пути праведника и довести его до грехопадения — это то, над чем стоит потрудиться, а в случае удачи и погордиться… Похоже не устоял-таки мужик перед телесами срамницы…
Через четырнадцать дней после встречи с нехристями почти все дети в скиту заболели. Особенно тяжело хворали Корнеевы.
— Эта баба — бешиха, из-за нее и хвороба, — определил Елисей. — Лечбу верную в точности не знаю, но помню, батяня говорил, что надобно обтирать дитя угомонной водой, за которой следует идти на речку в полночь и нести домой, не оглядываясь.
Несмотря на все старания, двое малолеток в скиту, один еще парной был, померли в жару от удушья. Как записал наставник в учетной книге, «от глоточной хвори».
Когда над Впадиной вновь появился и сделал круг аэроплан, в скиту переполошились. Какую еще беду он принесет?
Чтобы понять, кто опять прилетел и с какой целью, наставник отправил Изосима все разведать, только зело скрытно, так, чтобы чужаки не видели.
По-звериному тихо подкравшись к стану, он сразу узрел сидящего отца и ведьмицу, поглаживающую его понурую голову. Кровь в сердце Изосима вскипела от гнева на родителя, предавшего их, и ненависти к змее подколодной в облике писаной красавицы. Парнишка хотел было ринуться, вырвать отца из рук колдуньи, но что-то остановило его. Изосим хоть и юн был, но Устав и ответственность перед общиной подсказывали, что он должен прежде обо всем поведать наставнику.
Григорий, выслушав отрока, еще больше опечалился. В нем погасла слабая, едва теплившаяся надежда, что проступок Корнея имеет иное, чем всем думалось, объяснение. И все равно, в голове не укладывалось, как мог Корней, всеобщий любимец и первый радетель незыблемости отеческой веры, нарушить Устав, оставить семью.
На вечернем молебне он объявил Корнею анафему и запретил кому-либо встречаться с ним, тем паче со скоблеными табашниками.
— Не ведаем, что творим! Вот к чему послабления ведут! Измыслили, что не грешно немного и отступиться от строгостей. И что? Дожили до грехопадения. В том только моя вина. Помилосердствовал ведьмице — сам же в скит допустил. Тем Корнея в искус ввел. Простите меня, братья и сестры! Удаляюсь на недельное моление и земные поклоны во искупление сего греха нечаянного, — известил, сглатывая подступивший горький комок раскаяния, совершенно убитый происшедшим Григорий.
После объявления приговора Корнею на душе Дарьи стало пусто. До последнего момента она все еще тешила себя мыслями, что ей лишь померещились те красноречивые взгляды мужа на ведьмицу. Что его отлучка объяснится чем-то иным, что он скоро вернется и они заживут как прежде: согласно и радостно. Не желая верить такому предательству, она, тупо глядя под ноги, пошла домой, зашла в свой угол и пала плашмя на постель, задохнулась от распиравшей горло боли. Слез не было, и оттого каменная горечь давила вдвойне. Долго билась она в немом крике, кусая губы и руки, пытаясь сердечную боль убить физической. Жгучая, незаслуженная обида и легший на нее позор разрывали сердце, мутили разум. Свекровь принесла воды.