Страница 53 из 130
Однообразная, замкнутая жизнь, лишенная событий и впечатлений, состояла из дней, как две капли воды, похожих друг на друга. Некоторое разнообразие вносили лишь перемены в погоде, охота на зверя, а особенно приход торговца. Такие дни запоминались и оставались в памяти длинными, почти как в детстве.
В какой-то степени разнообразили житье-бытье и вечерние задушевные разговоры, начинавшиеся, как правило, сразу после трапезы. Они сближали отрезанных от мира людей и позволяли им почувствовать себя частицей пусть небольшого, но крепкого сообщества.
В такие вечера люди не только вспоминали о прожитом, но и пели полюбившиеся с армии песни, читали стихи. Один поручик редко подключался к общим беседам, но слушал внимательно, а потом уединялся и подолгу что-то писал.
Среди обитателей гарнизона оказался истинный сказитель — Федот Шалый, которого можно было слушать каждый день. От деда, казака-старожильца, он знал много интересных историй про землепроходцев и промышленников, осваивавших Сибирь и нередко ставивших на кон не только свой капитал, но и живот. Кроме того, его память изобиловала разными забавными случаями из жизни местных князьков, оленеводов-кочевников.
Самой же частой темой разговоров были, конечно, до сих пор кровоточащие воспоминания о горьких поражениях и рассуждения — что делать дальше? Здесь позиции разделялись. Одни по-прежнему являлись сторонниками партизанской войны, другие не видели в ней смысла.
Через Василия Сафронова к ним доходили сведения, что в Нелькане и Аяне уже сами коренные жители под предводительством эвенкийских старейшин вместе с остатками неустрашимых белопартизан Артемьева подняли восстание и учредили Тунгусскую республику. Правда просуществовала она всего несколько месяцев и была ликвидирована регулярными частями Красной Армии. Что один из видных якутских большевиков Ксенофонтов, пережив революционную эйфорию и утратив иллюзии, навеянные коммунистическими идеями, организовал мощное антисоветское движение. Его вооруженные формирования взяли под свой контроль почти половину территории области, но и он не смог устоять против переброшенных сюда из Иркутска крупных армейских соединений.
К сожалению, а может, к счастью, в гарнизоне Лосева узнавали об этих событиях с большим опозданием, когда все они были уже в прошлом…
Сегодня подполковник, желая порадовать товарищей, ушедших встречать якута, везущего для них большой груз, уже побывал на солонце и вернулся с добычей.
Сидеть в засаде долго не пришлось — с отрога по курумнику, цокая точеными копытцами по камням, спускался табунок овец с ягнятами. В их компании был единственный баран-трехлетка с довольно крупными, завитыми в кольца, ребристыми рогами. Лосев с интересом наблюдал, с какой жадностью животные набрасывались на глину: их головы буквально исчезали в глубоко вылизанных ямках.
Барашки забавно отмахивались задними ногами от комаров, тучей висящих над ними. В конце концов, не выдержав атак кровососов, животные засеменили наверх, на продуваемые гребни. Замешкавшийся ягненок, привлекая внимание матери, звонко заблеял. Она тут же глухо отозвалась, и Лосев, наконец, вспомнил о цели своего прихода. Метким выстрелом свалил молодого круторога.
Вернувшись в лагерь и разделав с Дубовым тушу, уставший охотник вынул из-за пазухи обтянутую лоснившейся кожей баклагу со спиртом. Встряхнул — много ли? и, отлив в кружку, развел водой. Поднеся ко рту, запрокинул голову и вылил содержимое прямо в глотку. При этом кадык ни разу не шелохнулся, лишь расправилась кожа на худом обветренном лице.
— Ишь, ты! — воскликнул восхищенный Иван, щеря крепкие широкие зубы. — Откель такая сноровка у вашбродь — пьете не глотая?
— Я ж, Ваня, с 1904 года по фронтам. Там всему научат. Мой денщик говаривал: «Вода простор любит. Она не то что глотку, даже горы точит, а глотка что — она ж не каменная». Жаль, погиб нелепо… самурай сонному горло перерезал.
— Да уж! Не приведи Господь таку смертушку принять, ажно мороз по коже, — перекрестился могучий казак.
— Как же ты столько лет воевал, коли смерти боишься?!
— Кто ж ее не боится? — рассудительно отозвался казак. — Чать, все боятся, а я и не жил ведь ишо. Да и любопытственно было знать — что дальше-то будет.
— Конечно, интересно узнать, что ожидает, например, Россию… Пожалуй, ты прав: смерти только дурак не боится. Если честно, Ваня, и я боюсь. Но есть такие понятия, как долг, присяга — нарушить их не могу. С кадетов[88] приучен. Обязанность у нас такая — стоять за Отечество верой и правдой. Звания «офицер русской армии» с меня никто не снимал. И мы, Ваня, даст бог, постоим еще за матушку Россию.
— Кто ж против, вашбродь. Мне-то ведь теперича и податься некуда — дом родительский голытьба в отместку сожгла… Да чем только воевать, огнеприпасов-то совсем чуток… Вашбродь, а правду говорят, будто вы с генералом Пепеляевым дружили?
— Да нет. Знакомы хоть и с Германской были, но стать друзьями как-то не довелось. Тем не менее знаю его довольно хорошо. А что тебя это так интересует?
— Сказывали мужики, будто стоящий командир был. Правда али так болтают?
— Верно говорят. Человек он простой, солдат уважал, придерживался кодекса офицерской чести. Никогда не прибегал к такому позорному способу воздействия, как арест. Он видел в этом высшую обиду личности. Строгий, но справедливый командир. Солоно порой от него приходилось. Сам знаешь, в армии, особенно на войне, без дисциплины никак… Командуй он Восточным фронтом — может, и не случилось бы такого сокрушительного разгрома.
И как человек — интересный, глубокий. Мне особенно запомнилось одно его выступление. Я его даже в свой дневник записал. Погоди, сейчас найду… Ага, вот, слушай:
«В своих поступках и решениях я исхожу из того, что мы люди присяги и если мы изменим ей, будет страшный хаос и кровь. А так хочется поменьше крови[89]! Я взялся за оружие исключительно потому, что убежден, что при хозяйничаньи коммунистов народу погибнет больше, чем в организованной борьбе. Моя мечта — создать народно-революционную армию, освободить Сибирь, собрать Всесибирское народное собрание и передать всю власть представителям народа, а дальше — как они сами порешат.
Я ненавижу месть, кровь, стремление к возврату старого режима. Мой идеал — возрождение старорусских вечевых начал, православия, национального достоинства».
— Да, видать по всему, человек с толком, однакось красных не одолел, что-то не срослось… Жаль…
— Не горюй. Война — это тоже работа, а работа любит терпеливых. Всему свое время… Вань, я что-то притомился. Пойду прилягу… Как караван покажется, буди… Так говоришь, страшно умирать? А может, зря мы смерти страшимся? Ведь вся наша жизнь — это дорога к ней. Тело-то оно что — оболочка. Главное — душа. А она бессмертна — без плоти живет. Но хочется и в теле подольше ее удержать, да как? Вот вопрос! — задумчиво сказал Лосев, уходя.
Спустившись в землянку, освещенную двумя масляными светильниками, подполковник зашел в свой огороженный угол и помолился на небольшой трехстворчатый меднолитой складень, потемневший от времени. Устроившись на застеленных шкурами нарах, помассировал бедро в том месте, где покоилась немецкая пуля, укрылся заплатанной бекешей и свернулся по-детски калачиком. Сон не шел. Подполковник, как всегда в таких случаях, открыл в первом попавшемся месте томик Лермонтова и прочел:
88
Кадет — учащийся среднего военно-учебного заведения для детей дворян и офицеров с 7-летним циклом.
89
Тут уместно отметить, что Пепеляев никогда не расстреливал пленных. Он их отпускал с просьбой не воевать больше против него, а желающим предлагал перейти в его армию.