Страница 52 из 130
Поначалу крохотный военный гарнизон насчитывал пятнадцать человек. В первый же год по недосмотру двое угорели в парилке. При углях зашли и заснули: один на полке, второй у выхода. К числу банных потерь можно отнести и несчастный случай с Лосевым. Когда на камни плеснули воды, раскаленный валун, какой-то особой породы, стрельнул, и острый осколок вонзился подполковнику прямо в веко, лишив его глаза.
А зимой 1925 года потеряли хорунжего[86] Соболева — мощного, словно скрученного из тугих мускулов, молодого офицера. Охотясь в горах, он сорвался с карниза и сломал позвоночник. Хорунжий был необычайно гордым и самолюбивым человеком. Это его и подвело — постеснялся ночью разбудить товарищей для исполнения естественной нужды. К утру в землянке стояла нестерпимая вонь.
— Что за дела! Спишь, как в гальюне! — зло процедил сквозь зубы мичман Темный, худощавый, высокий моряк. Ему было около тридцати, но из-за грубых черт лица и звероватой походки, он казался старше. В его манере говорить сквозила резкость и строптивость характера.
— Господин мичман, как вам не стыдно! — одернул его Лосев.
— Под ноги смотреть надо, когда по горам ходишь, — вспылил мичман. — И довольно морали читать. Из-за головотяпства одного страдают все.
Хорунжий, стыдясь своей невольной оплошности, сжался, покрылся красными пятнами. Не желая быть обузой для товарищей и терпеть унижения от мичмана, он ночью, скрежеща зубами от нестерпимой боли, раздирая в кровь руки, сумел выползти из землянки. Когда утром хватились, было поздно — раздетый офицер промерз уже насквозь.
Его смерть послужила толчком для новой стычки. Надо сказать, что первое время ссорились вообще часто: у каждого был свой характер, свой взгляд на то, как быть дальше. Одни нападали, особенно яростно мичман:
— Сколько будем отсиживаться? Чего ждем? Во время войны с Наполеоном партизаны вон какой урон врагу наносили. А мы что, оружие в руках держать разучились? Все одно — тут передохнем! Кто раньше, кто позже. Так лучше пару-тройку красных с собой прихватить, чем гнить здесь.
Другие сомневались. Самый молодой из них, еще безусый юнкер Хлебников, например, предлагал:
— Господа, надо попытаться узнать, что в мире творится. Вдруг амнистия объявлена?
— Может, и объявлена, да волк никогда собакой не станет. Тихо сидеть надо, — возразил ротмистр Пастухов.
— Трус вы, господин ротмистр, а не офицер! Тени своей боитесь! — презрительно сплюнул мичман Темный.
— Молокосос! Как ты смеешь меня в трусости обвиняешь? Что ты мог на своем флоте видеть? Хоть раз в рукопашную ходил?! — рассвирепевший Пастухов, сжав кулаки, придвинулся к обидчику.
— Ну давай, гад, посмотрю, каков ты в деле, — вконец озлобившись, мичман принял боксерскую стойку.
Подполковник, видя, что назревает потасовка, решительно встал между ними:
— Господа, успокойтесь! Нам действительно нужно разведать, что вокруг творится. Но куда зимой? Перемерзнем в наших обносках. Да и следы выдадут. Весны дождаться надо. Как лес зазеленеет, отправим разведку. Вы, мичман, у нас самый резвый, вот и готовьтесь, — сказал Лосев и, как бы ставя точку, примирительно похлопал его по плечу.
Напряжение спало. Разговор перекинулся на хозяйственные темы. Авторитет Олега Федоровича Лосева был неоспорим. Непреклонная воля, светящаяся в его глазах, ломала встречные взгляды, сдерживала людей от брани. Улыбался он редко. И весь был холодно-сдержан, скуп на слова.
После Рождества, как нарочно, установилась небывалая даже для этих мест стужа. Вроде и тайга не истощена промыслом, а дичь будто вымерла — на снегу ни следочка! Лишь один угольно-черный ворон, украшенный заиндевевшими бакенбардами, изредка пролетал над гарнизоном, оглашая зловещим карканьем застывшее пространство. В морозной стыни был отчетливо слышен шелест размеренных взмахов его жестких крыльев.
Намучились изрядно: голодали, мерзли. Вылезешь из землянки — кажется, не вдохнешь. А вдохнешь, так все внутри замирает. Лицо покрывается коркой, губы трескаются. Моргнуть и то больно. Веки, словно заржавевшие створки, еле раскрываются. Спасались тем, что топили круглые сутки. Дрова приходилось готовить постоянно. Как выяснилось, необычайно плотная древесина лиственницы зимой почти не содержит воды и, попав в печь, горит, как смолистая сухара[87], поэтому старались заготовлять именно ее.
Пока пилишь чурки, колешь их на поленья, руки и ноги успевают промерзнуть так, что, по возвращении в жарко натопленную землянку, отходя от стылости, начинаешь выть и корчиться на нарах от нестерпимой боли.
В марте объявилась новая напасть. В офицерской землянке из пола стала сочиться вода. И чем жарче топили, тем сильнее. Встанешь с нар — ноги по щиколотку в воде. Ладно, хозяйственные казаки сообразили и покрыли земляной пол настилом из плах.
Чтобы не помереть с голоду, ели павших от бескормицы и холода лошадей. Последней, несмотря на особый уход, пала кобыла ротмистра. Он засыпал боевую подругу снегом и долго не разрешал ее трогать. Но когда у товарищей стали пухнуть от голода ноги, сам первый отрубил и принес в землянку куски конины. Так, благодаря Фросе, дотянули до тепла.
Лишь только начал сползать снег, наладились собирать на проталинах кедровые шишки, на ближней болотине — прошлогоднюю клюкву.
Когда деревья выпустили листья, мичман напомнил Лосеву об обещанной разведке. Подполковник не рискнул отпустить его одного. Отправил в паре с младшим урядником Шалым.
Вернулись лазутчики на удивление быстро — на пятый день, и не одни. Привели с собой бродячего торговца — улыбчивого якута Василия Сафронова с круглым, смуглым, словно прокопченным, лицом и едва видными в узких щелочках маслянистыми глазками, с реденькой клиновидной бороденкой. Он перебивался тем, что объезжал одиноко кочующие семьи тунгусов на навьюченных ходовым товаром лошадках и выменивал пушнину.
Разведчики встретились с ним случайно на таежной тропе. Слово за слово — разговорились. Сели вместе перекусить у костерка. Тертый якут сразу почуял в них союзников. Осторожно жалуясь на нынешнюю власть, убедился, что перед ним свои люди, и стал откровенней. Общение перешло в доверительное русло. Купец быстро сообразил, что дружба с отрезанными от мира белыми офицерами сулит хорошие барыши, и безбоязненно предложил им свою помощь, а взамен — мыть для него золотишко и промышлять пушнину.
Обитатели гарнизона повеселели — связь с якутом решала проблемы, связанные с отсутствием инструмента, посуды, мануфактуры. А сейчас они, пользуясь щедростью купца, наслаждались забытым вкусом сахара и сухарей. От него узнали, что до ближайшего поселения, его родного улуса, пять дней пути; что других поселений в округе нет, что красные выжимают из народа последние соки и лютуют: недавно расстреляли троих белопартизан Артемьева.
Стало очевидно, что пока лучше никуда не соваться. Зато в окрестностях гарнизона им опасаться некого и на охоту можно ходить спокойно.
Неугомонный мичман уже на следующее утро отправился вниз по ключу и через пару часов вышел к речке. Увидев, что она буквально кишит рыбой, недолго думая сплел из ивы с пяток «морд» и расставил в узких протоках. С того дня рыба в гарнизоне не переводилась. Запеченные на углях тугие хариусы и ленки в собственном соку (каждого заворачивали в несколько листов лопуха или обмазывали глиной) разнообразили стол и были поистине царским деликатесом. А уж какой наваристой получалась уха!
Непонятно откуда набежали олени. В верхнем ярусе гор появились снежные бараны. Жизнь налаживалась.
Промышлять круторогов на безлесых гольцах было сложно — открытые склоны просматривались насквозь. Но и тут вскоре подфартило: выслеживая баранов, ротмистр Пастухов обнаружил солонец. Он оказался совсем близко — всего в двух верстах от гарнизона. Глинистая, темно-серая почва была сплошь истоптана копытцами животных. С той поры один — два барана по мере необходимости регулярно «перекочевывали» в гарнизонный ледник, устроенный на затененном склоне в вечной мерзлоте.
86
Хорунжий — офицерское звание в казачьих войсках, соответствует званиям корнет в кавалерии, прапорщик — в пехоте.
87
Сухара — высушенный добела ствол дерева.