Страница 115 из 130
Войдя, Корней положил земной поклон иконам и три поясных братии. Все выжидающе примолкли.
— Поведай как на духу про свое грехопадение, — велел Григорий.
Корней подробно, без утайки, рассказал про постыдную слабость, про золото, про Чванова, про лагерь, заключив покаянную исповедь словами:
— Вина моя многопогрешительна, но без общины и семьи нет мне дальше жизни. Покорно молю всех, особливо Дарью и чад своих, о прощении. Каюсь, слаб духом оказался… Смилуйтесь, не отвергайте!
— Ты, Корней, бросил не токо свою жену, Богом данную, но и детей малых без мужского пригляду оставил. Заботы по дому на старого отца переложил. Ладно, дед крепкий еще. С бабкой Ольгой внуков вынянчили, воспитали на загляденье. Помогли Дарье все сдюжить. Когда ты ушел, она ж на сносях была. Срамно, не по-мужски ты поступил, — пенял бывшего друга Матвей.
— Истинный крест, о том не ведал. Диавол искусил, не устоял… помилуйте, Христа ради, великого грешника, — покаянно бормотал, опустившись на колени Корней.
И тут, словно очнувшись от своих дум, опять заговорил дребезжащим голоском Тихон:
— Братья, так получается, содеянное Корнеем для семьи зло обернулось для общины добром: отвел от нас скобленых. Табашники, прознав про злато и благостность Впадины, поселились бы тута. Что стало бы с нами и Ларем?
И вновь над собором повисла тишина. Все задумались — а ведь и вправду могла случиться непоправимая беда.
— Так что, братья, порешим? Прощаем?
— Спору нет, грешен, но и кару понес сполна. А проступком, выходит, и обществу помог.
— Да уж, неисповедимы дела Господни!
Выслушав всех, Григорий разомкнул кустистые брови и торжественно объявил приговор: «Корнея Елисеевича на сей раз прощаем, возвращаем в общину. На том свете с него за все спросится, не нам главный суд вершить».
Лицо Корнея озарила лучистая улыбка, пронизанная счастьем:
— До конца живота моего не позабуду милость вашу! Радением докажу преданность общине, — поклонился в пояс он.
Народ стал расходиться. У всех полегчало на душе. Что ни говори, свой же мужик, столько лет бок о бок ладно жили, сколько всего выдюжили.
Дарья стояла возле дверей молельни в ожидании решения. Когда вышедший первым Григорий сообщил ей, что Корней прилюдно покаялся и миром прощен, на лице женщины не дрогнул ни один мускул, только глаза выдали будто придавленную радость:
— Я исполню волю собора, — тихо молвила она и пошла домой.
Следом неуверенно шагал Корней. У дверей он вдруг совсем оробел и встал, не смея переступить порог. Из избы волнующе пахнуло знакомыми с детства запахами.
— Чего уж, заходи, — толкнула дверь Дарья.
Войдя в кухонный угол, он присел на край лавки и с облегчением вдохнул присущий только этому дому тонкий, терпкий аромат смеси дыма и кисловатых шкур. Не таясь, вытер непроизвольно набежавшие слезы. Вспомнив, наконец, о подарке, достал из котомки тускло поблескивающую металлом чудо-машинку — мясорубку.
— Дарья, это тебе. Сама мясо мельчит на пельмени.
— Ну спасибочки, выходит, что вроде как позаботился.
Зашла со двора смуглолицая мать. Постарела, одрябла, сгорбилась, натруженные руки в узловатой сетке синих вен — как ни крути, а бабья доля потяжельше мужской.
Жаром осыпало Корнеевы виски. Он рухнул ей в ноги:
— Прости, матушка, за позор. Боле не запятнаю вас.
Ольга перекрестила сына:
— И ты прости меня, что не смогла отвесть порчу сатанинскую… Рубаху и штаны сыми, извонялись с поту. Постираю.
Тут, услышав голос бабани, из боковой комнатки, которую прежде они с Дарьей занимали, вышла младшая дочь, родившаяся, как он только что узнал, после его бегства. Девочка выделялась природной красотой и необычайной одухотворенностью лица. Она во всем повторяла мать в молодости, даже улыбкой, игравшей на губах, но более мягко, утонченно.
— До чего пригожа! Точь-в-точь ты в девичестве, — невольно вырвалось у него.
Дарья враз просияла. Елена была ее любимицей, главной помощницей. Сыновья все в мужских делах, Изосим уж три года, как ушел в монастырь. Потому жили они с дочкою как две подружки, даже спали вместе.
Елена, действительно, была удивительным созданием. От нее исходил теплый свет. Добрая, проворная, веселая — что бы ни делала, она всегда пела. Ее нежный голосок приятно ласкал слух. Если она чего просила — ни в чем ни от кого не ведала отказа: просьбы исполняли незамедлительно.
Корней, обводя взглядом горницу и родных, произнес:
— Вы не ведаете, как мне хорошо! Лишь узнал, что прощен, воспарил в небеса и такую радость и благость там вкусил — выразить невозможно. Только много страдавший может такое почувствовать.
Дарья, не дослушав, резко повернулась и вышла.
ПО СЛЕДАМ ПРОТОПОПА
Капитон, самый младший из семи детей Демьяна, рос как все. Помогал старшим, прилежно исполнял домашние обязанности. Вместе с тем, уже с малых лет он выделялся особым, трепетным отношением ко всему, что касалось духовных дел. Еще в младенчестве удивлял домашних тем, что его самый безутешный плач прекращался с первыми словами любой молитвы. Пока она длилась, дитя лежало не шевелясь, с улыбкой на устах. В семье все знали про это его необыкновенное пристрастие и, как услышат плач, так сразу спешили утешить малыша распевным чтением псалмов.
Подрастая, на богослужениях и проповедях конопатый, худенький, точно былинка, мальчонка не сводил глаз с наставника, которого боготворил. А как одолел азбуку, сразу пристрастился книги читать. Григорий, видя такое прилежание и рвение, стал дополнительно заниматься с ним.
За зиму, с быстротой, удивившей всех, прошли и часослов и псалтырь. Наставник стал давать ему домой из соборной библиотеки читать жития святых и рассказы о подвигах великих пустынножителей. Что интересно, их, а тем паче Евангелие, или послания апостолов, мальчик читал всегда стоя. Вечером они обсуждали с отцом прочитанное, примеряя к общине. В этих беседах Капитон, как правило, не произносил ни одного пустого слова. Старательный, добрый малец помогал всем и каждому, а когда случалось, его обижали, он молился Богу за обидчиков.
Более всего кроткое сердце отрока взволновала история несгибаемого протопопа Аввакума — наиавторитетнейшего учителя старообрядцев. Придя как-то к наставнику, Капитон с замиранием спросил:
— Деда Григорий, как вы разумеете, стерпимы ли простому человеку те муки, что выдержал благочестивый Аввакум в огне за веру?
— Во-первых, ударение в его имени не на третьем, а на втором слоге. По сути же вопроса, полагаю, что муки человек в пламени терпит ужасные, но то плата за обретаемую великую милость Божью. Стерпишь, и душа, огнем повенчанная, из тела воспарит прямо в полк Его святителей и водворится в царствии небесном для вечного блаженства.
Но сам Аввакум самосжигателей осуждал за нелепоту и греховность самоистребления. И молил Бога удерживать паству от безумия подобного поступка. Самосожжение одобрялось им не как средство душевного спасения, но лишь как единственный способ избежать смерти от рук антихристов. И сам к сему вынужден был прибегнуть, ибо патриарх Иоаким убедил царя казнить неуступчивых противников новин во главе с ним — протопопом Аввакумом. Первого апреля 1681 года царем было повелено; «За великия на царский дом хулы сжечь их». Дабы лишить подобного торжества еретиков-богоотступников, Аввакум и пошел на самосожжение[142].
— Это ж так страшно!
— Страшиться надобно огня вечного, а не земного, временного. Особо похвальным считалось, стоя в огне, среди пламени, псалом петь во славу Христа. Тогда душу, очищенную в горниле огненном, ангелы тут же к Создателю вознесут. Но ноне и такое самосожжение не приветствуется — паства и без того сократилась. В царствие небесное через праведную жизнь надобно стремиться, с терпением неся свой крест на земле. Сей путь тяжельше, но похвальней.
142
К самосожжению староверы в 17–18 веках прибегали нередко. Так, в 1743 году семьдесят последователей радикального филипповского согласия, окруженные военным отрядом, сожгли себя в срубе, не отдавшись в руки слуг антихриста. Есть свидетельства о том, что в иных огнях разом сжигались до тысячи человек.