Страница 7 из 17
– Что? – переспросил Джозеф. – Что значит врут? Вы это о ком, профессор? Обо мне?
– Все врут, уважаемый коллега, и вы – далеко не исключение! А причин врать, поверьте на слово старику, прошедшему насыщенный жизненный путь, у людей предостаточно. Газеты врут, мои биографы лицемерят и врут, фальсифицируя факты моей жизни, и телевидение сегодня только и делает, что бесстыдно врёт. Женщины пытаются скрыть свой возраст, свои расходы на никчемные приобретения, счета за телефонные переговоры. Мужчины не говорят правду о доходах, бояться обнажить свои истинные чувства, врут о семейном положении… Это просто ужасно! Что касается конкретно вас, Уилсон: вы, грезя о свободе вдали от цивилизации, лгали, разумеется, ради саморазвлечения, наивно думая, что таким образом ваши мысли обретут более привлекательный вид. А всё дело в том, что большинство людей в действительности не хотят никакой свободы, потому что она предполагает ответственность, а ответственность людей страшит… Я описывал это в своих работах. Вы ведь, я полагаю, читали мои труды? Целых двадцать четыре тома! Тогда зачем же вы мелете несусветную чушь, что вам, дескать, надоела медицинская практика! День за днём пациенты открывают вам самые сокровенные тайники своей жизни. День за днём вы успокаиваете их, утешаете, прогоняете отчаяние. А вас за это холят и лелеют. И, признайтесь, неплохо платят…
Надоедливый старикан! Опять завёл свой патефон! Заумный и скучный всезнайка! На что он рассчитывает? Хочет развести меня на задушевную беседу? Ну уж нет, откровенничать с ним я точно не собираюсь! Во всяком случае, не сейчас. И не сегодня! Хотя, справедливости ради, Зиг прав. Он, Уилсон, любит свою работу. И понимает, как ему повезло. Ведь он нашёл свое призвание и мог со всей уверенностью заявить, что находится именно там, где должен быть, – на пике своего таланта, страстей и интересов. Каждое утро, когда ассистентка приносила ему регистрационную книгу и он видел имена шести или семи пациентов, с которыми ему предстояло провести этот день, его наполняло чувство, назвать которое он мог лишь благоговейным. В такие моменты его охватывало непреодолимое желание рассыпаться в благодарностях – чему-то, что привело его на верный путь.
Вернувшись к столу и устроившись в кресле, Джозеф вновь открыл портсигар, чтобы выкурить очередную сигарету. Но, в досаду, серебряный футляр был безнадёжно пуст. Тогда, пошарив рукой в нижнем отделении стола, он вынул деревянный ящик с крышкой на петлях, в которых хранил дорогие сигары. Да, он не любил сигар, но ему, надо отметить, нравилось на них смотреть, любоваться переливчатыми цветами и рисунком покровного листа, напоминающим сеть капилляров; изучать сигарные банты с различными медалями и узорами; касаться их и чувствовать приятную шероховатость, свойственную некоторым сортам табака; слышать легкое потрескивание при надавливании, говорящую о правильности их хранения. Вот и сейчас он довольно долгим взглядом изучал огромную кубинскую штуковину, извлечённую из ящика, точно пытаясь вникнуть в её суть; живописно представил себе, как, по легенде, катали её вручную, не доверяя эту работу станку, на тёмном бедре страстной кубинки. И, с тем, чтобы вдоволь насладиться ароматом, продолжительно вертел её в пальцах, лаская, гладя и вдыхая запахи незажженной сигары.
– Вы знали, мой друг, что курением человек удовлетворяет сосательный рефлекс и компенсирует отсутствие материнской груди? Хотя иногда сигара – это просто сигара, и ничего, кроме сигары, – услышал он язвительный смешок старого распутника со стены, видевшего в этом предмете фаллический символ. – Курение, Уилсон, – это одно из величайших, и при этом самых дешёвых удовольствий в жизни…
Не обращая внимания на внешние раздражители, доктор щёлкнул гильотинкой, отрезая кончик сигары, медленно раскурил её и стал с остервенением выпускать дым. Спустя полминуты, когда во рту появился омерзительно-горький привкус, а в горле запершило, он вдруг судорожно раскашлялся. Ему захотелось выплюнуть эту гадость, но, сам не зная почему, он вцепился в неё зубами ещё крепче, так, что челюсти заломило. Прошла ещё одна томительная минута, прежде чем Джозеф понял – курение не принесло ему мало-мальски стоящего умиротворения. И он загасил цилиндрическую скрутку, тут же уловив недовольный резкий окрик со стены, заставивший его замереть на месте:
– Уму непостижимо, Уилсон! Что за фортели вы выкидываете? Сигару не гасят намеренно – это полное к ней неуважение и признак дурного тона! Её бережно укладывают, чтобы она потухла сама… Право же, не ожидал от вас такого художества! К тому же, я смотрю, вы и слабак! Не выкурили гавану даже на четверть! Эх, если бы я сейчас мог… В течение всей своей жизни я выкуривал по двадцать сигар за день, иногда больше! Да-да, и именно это помогало мне сосредоточиться, дьявольски помогало, скажу я вам…
Джозеф с досадой оттолкнул тяжелую хрустальную пепельницу, полную исковерканных окурков и серого табачного пепла. Она заскользила вперёд по полированной поверхности стола со всё возрастающей скоростью, как скользит подгоняемая утренним бризом яхта по глади моря, но внезапно удержалась у самой кромки, словно её что-то остановило. К счастью, это помогло сберечь ворсистый турецкий килим на полу, много лет назад доставленный из Стамбула: его яркие узоры так приглянулись Вивиан («погляди, милый, они переливаются, словно драгоценные камни, и радуют глаз»), что она, будучи на редкость упрямым человеком, вынудила его распахнуть бумажник и выложить за какой-то ковёр без малого тысячу долларов, несмотря на бессильный и почти молчаливый протест Джозефа. Ничего нового: ему никогда не удавалось переубедить жену, и если уж она что-то задумала, то ни за что не отступалась от своего… Сама она с гордостью называла эту сторону своего характера упорством, Уилсон же убеждён, что это было самое настоящее упрямство, ведь первое имеет своим источником сильное желание, а второе, наоборот, сильное нежелание. Нежелание уступать. Потому что для Вивиан было важнее быть собой, чем ладить с кем бы то ни было, будь этот человек даже её собственным мужем. Похоже на то, что их дочь Оливия унаследовала от матери не только миндалевидные глаза, прямой нос и ямочки на щечках, но и её неуступчивость.
Ты не в себе, Джо! Возьми себя в руки и сохраняй ледяное спокойствие! И пепельница эта тебе ещё пригодится! Ведь вдумчивое созерцание сего объекта твоими клиентами, детальное обсуждение его достоинств, вперемешку с дальнейшей, вполне пустой болтовнёй о превратностях погоды, о котировках и текущем курсе доллара, и непременно о текущем самочувствии помогает им прийти в себя, собраться с нужными мыслями, и, в конечном итоге, повышает эффективность лечения…
Н-да… за последние два года на должности Люси побывали четыре женщины. Две из них были если не слишком юные, то, скажем, довольно молодые особы. Первая, кажется, её звали Меган, вроде как назвалась моделью или актрисой, правда, до той поры непризнанной. Была она несколько полноватой для модели, но всё же стройной и высокой ростом. И, несомненно, смазливой, что вскружило ей голову. Она являла собой чёрт те что, а не ассистентку, и, к удовольствию доктора, уволилась через месяц, получив роль в коротенькой рекламе бесполезного крема для подтяжки лица.
Вторая – аляповато одетая бывшая официантка по имени Келли. По-видимому, ей была очень нужна эта работа, поскольку в первые дни она всё время оглядывалась на его дверь через худенькое плечо, тревожась, не сморозила ли она чепуху по телефону или переступила запретную черту в общении с его пациентами.
Но в самом начале второй недели она заявилась на работу с накладными ногтями и ярко накрашенными губами: боже, они выглядели до ужаса неестественно! Но это обстоятельство, как оказалось, не мешало их обладательнице не терять времени даром. Она компенсировала отсутствие «чаевых» на новой работе тем, что пыталась с лихорадочной поспешностью заводить шашни с богатенькими (и необязательно холостыми) клиентами, обременёнными душевными проблемами.