Страница 6 из 17
Так что же явилось причиной столь разительной перемены в характере Люси? Неужели он – расхваленный на весь Нью-Йорк доктор медицины, психиатр и психотерапевт-аналитик – мог так сильно заблуждаться на её счёт, не сумев найти истоков столь сложного переплетения добра и зла в её человеческой натуре? Да, надо признать, порой она резка и своенравна, но он был склонен оправдывать спорадичную вспыльчивость особенностью её женской природы либо предельной живостью темперамента. Нет-нет, он всё же считал маловероятным, чтобы его представление о Люси было совершенно ошибочным…
Чувствуя, как несмотря ни на что шалят его нервы, доктор Уилсон вытянул из стола старинный чёрного серебра портсигар. Не слишком уж ценный, он был ему дорог как память о Вивиан, его безвременно ушедшей жене. Много лет назад она из всего обилия диковин антикварной лавки выбрала этот изящный плоский футляр – специально для подарка к его дню рождения… Покрутив его в ладонях, он сказал самому себе, что пора бы уже ему завязывать с курением. Да, но только не сегодня.
Выудив из портсигара последнюю сигарету «Treasurer», он звучно щёлкнул зажигалкой и закурил, сделал две глубокие, медленные затяжки и тут же уложил никотиновую палочку на краешек пепельницы. Над ней тотчас завился лёгкий сизый дымок, заструившись наискось к окну. Рука непроизвольно потянулась к фотографии, окаймлённой в коричневую рамку на столе. И он пристально вгляделся в застывшее в лучистой улыбке лицо Вивиан. Несчастная, ей так и не удалось испытать радости материнства. У неё было хорошее здоровье, но роды проходили с осложнениями. К тому моменту, когда её привезли в больницу, у неё разорвалась плацента, и она потеряла слишком много крови. Дочка появилась на свет благодаря кесареву сечению, а бедная женщина умерла от сильного кровотечения, успев лишь обнять недоношенную малютку и шепнуть над ней её имя – Оливия, то есть «несущая мир». Это было так похоже на благородство Вивиан: пожертвовав собой, дать новую жизнь и надежду на нечто светлое!
Перед глазами встала страшная картина того дня, когда хирург сообщил ему о смерти жены:
– Мы сделали всё, что было в наших силах, мистер Уилсон. Но, к сожалению, нам не удалась спасти вашу жену.
У него подкосились ноги.
– Нет, – в горле застрял ком и он завыл. – Только не это. Только не моя Вивиан!
– Очень сочувствую вашему горю. Полагаю, ваша жена была чудесной женщиной, и знаю, как сильно вы будете скучать по ней. – врач положил руку ему на плечо и кивнул в сторону окна:
– Там за углом есть небольшая часовня, мистер Уилсон. Если вы во всё это верите, может, вам станет легче, когда вы помолитесь.
Он не хотел слышать тех слов поддержки – в тот момент любой акт доброты был для него невыносим.
После смерти жены Оливия принесла ему истинную радость. Никто лучше, чем ребёнок, не поможет забыть невыносимую боль утраты. Правда, пришлось взять няню – пожилую, но крепкую и очень добрую женщину миссис Браун. Она воспитывала его дочь до тринадцати лет. Конечно, малышка изголодалась по отцовской любви: он никогда не мог дать ей то, в чём она так сильно нуждалась. Работа превратила его жизнь в нечто, напоминающее океан во время шторма. Почти каждый вечер он засиживался в своём кабинете до полуночи, изучая анкеты своих пациентов и скрупулёзно анализируя записи, сделанные во время сеансов. А в ночь субботы занимался подготовкой к лекциям, которые в воскресенье днём читал студентам-медикам. У него выискивалось лишь непродолжительное время, чтобы успеть заскочить в спальню дочери и поцеловать её на ночь, но и тогда, как правило, он не внимал её мольбам рассказать ей сказку «Как братец кролик заставил братца лиса, братца волка и братца медведя ловить луну», обещая в следующий раз рассказать сразу две: про братца кролика и про Дэви Крокета.
Постой-ка, а когда же была сделана эта фотография? Неужели, в день первой годовщины их свадьбы? Да, пожалуй, именно так. Вивиан всегда была привязана к знаковым датам, чем смешила Джозефа. Он считал, что ни одна цифра не может быть сильнее чувств, но ей ничего не возможно было доказать. Она обижалась, если он забывал, какого числа и какого месяца состоялась их первая встреча, или когда впервые он поцеловал её, и не дарил в эти дни цветы. В целом, с ней было не сложно, не считая тех моментов, когда их отличающиеся многогранностью взгляды на жизнь и происходящие в ней события становились преградой на пути к взаимопониманию…
Он осторожно вернул фотографию на место и несколько раз медленно провёл над ней ладонью, как бы смахивая невидимые пылинки с рамки, бережно хранящей воспоминания о прошлом…
Затем подошел к огромному, в человеческий рост окну. Яркий свет пытался пробиться сквозь маленькие щёлочки жалюзи и создавал в кабинете необычно мягкое освещение. Раздвинув пальцами горизонтальные пластины штор, он поначалу зажмурился и ощутил, как весенние лучи ослепительного солнца ласкают лицо. Их приветливый жар не могли сдержать белые пушистые облака, грациозно плывущие по небу и переливающиеся всеми оттенками голубого цвета.
Расслабившись, доктор стал рассеянно наблюдать за происходящим на улице. Здесь всё как всегда. Впрочем, что нового можно увидеть на Манхэттене, кроме неизменного бурления многоцветьем шумной толпы, устроившей сумасбродную гонку за материальными благами, находящейся в бесконечном стрессе от хронического неуспевания и неизменного фастфуда на обед, засорявшего организм? В этой суете, надо полагать, и заключается вся жизнь современного индивидуума – карикатурная, ничтожная мельтешня (с сотовым телефоном в руках!) в каменном городе, среди фешенебельных бутиков и надменных офисов, высоких стеклобетонных зданий, укоризненно взирающих сверху на непрерывно ползущие в разные стороны машины, испускающие чад выхлопов… Да, теперь у людей другие ценности, их заботит только собственное «Я». На то, что окружает их, они не обращают внимания. А если и обращают, то стараются быстрее вернуться в свой невидимый панцирь.
Вот раньше всё было по-другому. Раньше Вивиан и он до ужаса любили Нью-Йорк, никакой другой город в мире не мог сравниться с тем, где они жили! А теперь? Теперь он презирал его! Ненавидел ничтожную мышиную беготню, она была просто невыносима, пугая и подавляя его, и зачастую в её окружении он ощущал свою неуместность и несвоевременность. С какой великой радостью он предпочёл бы заполучить свободу, оставив медицинскую практику, будоражащие душу ночные телефонные звонки, ответственность и обязательность, незыблемый распорядок дня, и всю человеческую цивилизацию с её омерзительными производными, чтобы поселиться вместе с дочерью на каком-нибудь тихом острове, затерянном в Мировом океане! Но увы, как бы сильно ему ни хотелось быть с Оливией двадцать четыре часа в сутки, счета требовали регулярной оплаты.
– Простите, что вмешиваюсь, уважаемый коллега. Я понимаю, что веду себя назойливо, но не могу оставаться в стороне, когда… – знакомое кряхтение с сильным немецким акцентом вырвало Джозефа из размышлений. Повернув голову, он бросил взгляд на стену, откуда сухощавый профессор Фрейд пялился на него, недоверчиво сузив глаза! Надо полагать, в эту минуту ему приспичило поболтать. – Видите ли, у меня нет круга общения, а данная потребность присуща всем людям, она, знаете ли, заложена в нас природой. Я не покидаю этого треклятого кабинета, не поддерживаю старых знакомств, а в вашем лице, к счастью, нашёл приличного собеседника. Но вынужден публично заявить, что мои уши не потерпят пустопорожних размышлений в стенах этого помещения…
– Что вам угодно, герр профессор? – Джозеф был не в том расположении духа, чтобы вести беседу, но, помня о приличии, изобразил вежливость и сдержанную учтивость.
– Вот вы, Уилсон, утверждаете, что вам, стало быть, нужна свобода?
– Совершенно верно, профессор. Мне бы хотелось ощущать себя более свободным, чем сейчас. А что? Неужто вы усмотрели в этом какой-то нонсенс?
– Ха, обожаю людей, которые заставляют меня смеяться. Потому что смеяться – это то, что я люблю больше всего, если не считать курение сигар. Знаете, это лечит множество всяких болезней. И мне становится смешно, когда я вижу, что люди врут!