Чума

   Через пять лет "Святая Русь" вылезла в Великую Степь. Не скажу, что мы были готовы - при таких массах это невозможно. Но мы хоть понимали "что такое хорошо и что такое плохо". И, конечно, ни суржика, ни сох, ни "опустошения" не допускали.

   Глава 544

   В конце октября к Окской пристани Всеволжска пристали три "рязаночки". Аким Янович вернулся из "свадебного путешествия": выдал дочку Марьяшу за Урдура, князька аланского.

   Аким был загорел, весел, очень рад возвращению.

"Когда ж постранствуешь, воротишься домой,

И дым отечества нам сладок и приятен".

   Он и спутники его были счастливы, их рассказы о далёких землях, о тамошних людях слушали с раскрытыми ртами. Привезённые ими экзотические вещи, вызывали восторг и зависть.

   Аким наслаждался, купаясь в волнах всеобщего внимания и восхищения. Хвастал подарками Джады-богатыря, "царя осов", достопримечательностями посещённых Кафы и Сурожа. Красочно описывал августовский съезд архиереев в Киеве.

   В РИ на этом съезде состоялся митрополичий суд над епископом Ростовским Феодором. В моей АИ Бешеный Федя упокоился раньше, в моём суде.

   Всего-то разница в пару лет. Незаметная в потоке истории. Для людей, пострадавших от его безобразий - вопрос жизни.

  -- А там, слышь-ка, вылазит Кирилл Туровский. Молодой такой. Златоуст, итить его ять. Краснобай. Его туровские нынче в епископы выбрали. Сказывает сладко. Ну он и зае... высказался. Навроде как Иларион Ярославу Хромцу "Слово о благодати". Нынешнему, Жиздору.

   Аким собрался, было, пересказывать очередной перл русской средневековой религиозной панегиристической культуры. Но вдруг остановился, тревожно вскинул на меня глаза.

  -- Ваня, война идёт. Чует моё сердце. Большая война, хуже прежних. Зажмёт Жиздор смоленских с севера и с юга. Там мои сотоварищи, выученики да соратники... Побьют смоленских - Черниговский Гамзила вприпрыжку прибежит, на брюхе приползёт. За дольку малую. И будет суздальским как прежде бывало. Только хуже. Новгородские да смоленские по Волге ударят, киевские, да волынские, да черниговские - на Оку выкатятся. Разорение будет... великое.

  -- Не пойму я, Аким Яныч, ты об ком более грустишь? Об суздальских или об смоленских?

  -- Чего ты меня ловишь?! Об ком... Об обоих! И эта... Об троих! Об рязанских ещё! Об людях русских я грущу! Понял?! И эта... об не-русских. Ты ж всё повторяешь: я не-русь, я не-не русь... Тьфу.

  -- Обо мне, о Всеволжске разговоры были?

  -- Были. Такие... невнятные. Мылились попутчиков мне дать. Чтобы к тебе, стал быть, привёз.

  -- И?

  -- На Болве ещё утекли. Я, вишь ты, у лекаря нашего клизьму взял, да объяснил этим... что у тебя без этого ну никак. Утром глядь - а нет никого. Хе-хе-хе.

   Аким окинул довольным взглядом общую залу, где шумел пир по поводу его возвращения, что-то вспомнил, махнул рукой. К нам подошёл молодой парень, по виду - явный русак, но загорелый до черноты, в белой с серебром... я бы сказал черкесске. Хотя газырей нет. Вежливо поклонился, что-то знакомое почувствовалось в повадке...

  -- Оп-па! Долбанлав! Быть тебе богатым - не узнал.

  -- Спаси тебя бог, Воевода.

   И, не форсируя, просто поправляя меня, назвал имя своё:

  -- Добр-ронр-рав.

  -- Чудеса! Так ты теперь все буквы выговариваешь!

  -- Эт что, Ваня. Он теперя на разных наречиях... ам-боб-суёт.

  -- Это по-каковски?

  -- А по-тамошнему. За Крестовый перевал хаживал, поднабрался. Они тут давеча с Чарджи языками зацепились - не оторвать!

   Долбонлав вежливо улыбался и скромно помалкивал, выслушивая похвальбу своего господина.

   Вечный вестовой Акима, "боеголовка самонаводящаяся" в Рябиновке. Я видел его мельком во Всеволжске возле Акима. За проведённые в походе два года он здорово изменился, вырос на голову, раздался в плечах. Вон уже и три волосины на подбородке пробиваются. Был ребёнком - стал парнем. Не ярким, не шумным. Аккуратным, вежливым, внимательным.

  -- Ты расскажи, расскажи Воеводе. Чего в Вышгороде услыхал.

   Долбонлав кивнул:

  -- Катерина твоя сыскалася. Которая Вержавского посадника дочка. В Вышгороде, в монастыре она.

  -- Оп-па. Сказывай. Погоди. Агафья, подойди сюда, послушай.

   Шесть лет назад меня вляпнули в дела Вержавского посадника.

   Городок такой есть: Вержевляне Великие. Ключ ко всей части "пути из варяг в греки" между Двиной и Днепром. Меня тогда тащили в епископский суд, ждали там... крупные неприятности. Я искал заступника, попал к княжескому кравчему Демьяну. Тот, учуяв воровство в том городке, послал меня тайно выяснить подробности. "Накопать" на посадника по прозванию Иван Кабел.

   Там, на Княгининой горке за Проклятым озером повстречался я с двумя женщинами. Одна - Агафья, Гапа моя, рядом сидит, слушает. Она была тогда нянькой-рабыней у своей госпожи, сводной сестры, дочки посадника Катеньки. Хоть и госпожа, а была Катенька ей как сестра любимая младшая. Кате было в те поры лет 14, гонору - много, ума - мало. Когда я пугнул её: рассказал, что у батюшки её в казённом серебре недостача, а меня серебра много - пришла ночью и отдалась мне. Такой... сюжет из школьной программы по Достоевскому.