Мед.ведь.ма

— Это тот, кто останется с Элией. Мы же не можем запустить кого-то одного в её образе? Это будет подозрительно, синьцзянцы знают, что за ней всегда кто-то приглядывает. Так что уйдут двое, а настоящую Элию сопровождать будет один. — Чонгук так посмотрел на меня, словно был уверен, что это будет он. Что он сможет доставить меня в Корею.

Шуга разложил три бумажки перед собой. Они не просвечивали, сложенные напополам дважды. Ви первым смело протянул руку и хотел вытянуть, но Сахарный вперед прихлопнул их ладонью.

— Погоди! Я первый. — Мой дух уступил без претензий. Шуга минут пять водил рукой над листочками, шаманя и призывая Будду, пока не определился и не накрыл одну. — Теперь тяни, — разрешил он Ви. Тот не думая взял ту, что была к нему ближе, и развернул её. Посмотрев в неё, он подарил мне долгий взгляд, полный чего-то невыразимого и мучительного. Развернув к нам бумажку нутром, Ви показал крестик. Я, обиженная на его обиду, отвела глаза к Чонгуку, опустившему взгляд к полу и поджавшему губы. Его не устроило решение жребия, но он промолчал. Шуга поднял свою записку, и, поднеся к глазам, тотчас отшвырнул к фонарику. — Да ебал я свою карму! — поднявшись, он ушёл в дальний тёмный угол, пока мы все смотрели на надпись «Элия», украшавшую его жребий.

Примечания:

*цумянь — китайский удон (лапша)

Покидая Ханьдань

Парик сел бы идеально, если бы не сам его дешевый вид. Такой цвет волос, как у меня, когда был искусственно воспроизведенным, слегка отдавал сиреневым, и оттого смотрелся фальшиво. Но издалека, да при солнечном свете, в принципе, разницы не было. Я заплела его в косу, уже на голове Шуги, так, как носила прическу сама. С тех пор, как они с Чонгуком вернулись из магазинов, бедный Сахарный выглядел так, словно возненавидел саму суть жизни и корень её происхождения. Он надел мою юбку, к счастью, я не носила обтягивающих и подчеркивающих формы (которых у меня не было), так что скромная прямая юбочка в полоску повисла на нём, не имеющим, как и я, округлых бедер, ровно и тоскливо. Только рост его был выше, потому длина подола сократилась. На мне он почти прикрыл бы коленки, на Шуге же заканчивался выше сантиметров на десять. В моей розоватой, чуть повыцветшей от стирок вязаной кофте, он выглядел настолько сурово-комично, что я не могла сдерживать смеха, пока не отворачивалась. Взамен позаимствованной одежды Сахар подарил мне свой джинсовый потертый пиджак, если мне станет прохладно. Я в нем немного утопала, ткань, помягчавшая за годы ношения, пахла мужским дезодорантом, тысячей съедобных запахов, смешавшихся с запахами земли, сквозняков, городов и сотен смененных ночлегов. Создавался этим всем индивидуальный аромат Шуги, неповторимый, дружелюбный и сладкий.

— Какое счастье, что ты не красишься, — застегнул последнюю пуговицу молодой человек, из троих ребят самый бледнокожий. Его лицо было чуть ярче моего, с не такими темными ресницами и бровями, как у Ви и Чонгука, не слишком выразительное на первый взгляд. Издалека, пожалуй, он на меня походил больше всего. Жребий оказался прав. Сахарный взял зеркальце и, посмотревшись, оценил себя с едкой иронией, промямлив: — Хорошенькая, сил нет!

— Ещё б ноги не такие волосатые, — заметил мой дух. Все посмотрели на ноги Шуги. Если к кроссовкам претензий ещё не было, светлым, с синими шнурками (такие могла бы носить и девчонка), то к мужским носкам и тем, что шло выше них до самых колен, придраться было за что. Саму меня ноги брить приучила Мао буквально год назад, но мои белые волосы не были слишком заметны, в отличие от мужской поросли Сахара. Он отвел зеркало от лица и с жуткой злобой посмотрел на Ви, который ничуть не испугался этого взгляда.

— Я их брить не буду. — Чувствуя, что Ви способен заспорить, я спохватилась:

— У меня есть гетры! Высокие гетры. Всё в порядке, ты наденешь, и ничего не будет видно. — Я достала нечто, больше похожее на белые школьные гольфы. Такие очень подходили моим обязанностям в больнице; стерильная (по возможности) и ангельски-белая (по желанию, не все там стремились к этому), она привила во мне любовь ко всему светлому. После Тибета и его темно-коричневых гор, нашего старого мшистого серого дома, я искала больше света.

Шуга нервно натянул гетры, не глядя на друзей, скрипя зубами так, чтобы нам было слышно, как все это ему противно. Хотелось как-нибудь приободрить его и успокоить, но фразы вроде «тебе идёт» или «ты так ещё красивее», мне кажется, окончательно убили бы в нём расположение к нам и он тотчас же сорвал бы с себя всё это. Невыразительность, как я уже заметила, была в нем только первым впечатлением. Чем дольше я знала Шугу, тем милее и очаровательнее он становился. Это был тот тип людей, которые захватывают ваше сердце своим внутренним миром, простотой, юмором, непосредственностью и какими-то очень правильными убеждениями, которые не заявляются во всеуслышание, но постоянно вертятся в ежедневных поступках и замечаниях. Сахарный был из тех, на кого можно положиться и никогда об этом не пожалеть и, что подкупало меня в нём, в отличие от других парней, так это то, как он умел, не проявляя никакого мужского интереса, не обидеть, не показать своего отношения ко мне, как к девушке. Не похвалил и не обозвал, отнесся, как к равной, шутил и вёл себя так, будто мы уже давние друзья. Что-то мне подсказывало, что друзьями с ним быть легче и приятнее, чем становиться, допустим, его девушкой.

Держа в руках две пачки краски для волос, я смотрела, как они с Чонгуком собрались и направились к лестнице с чердака вниз. Не зная, докуда стоит их провожать, я неосознанно побрела следом, и рядом со мной увязался Ви.

— Надеюсь, настоятель никогда не узнает об этом, — ворчал Шуга, подразумевая перевоплощение. Обычно говорят, что не хотят стыдиться перед родителями, но для золотых главным авторитетом был тот некий Хенсок, которого я всё больше желала увидеть. — Он же, злопамятный старик, до могилы будет изводить меня подколами.

— Вы особо не тяните с тем, чтобы двигаться дальше, — остановился Чонгук, прежде чем начать спускаться. Я всё утро старалась не думать о том, что потеряю Ханьдань и Вона, не имея права задерживаться тут.

— Конечно, как только вы уйдёте, я покрашусь и мы двинемся следом, — заверила я, поглядывая через плечо на Ви, который будто чувствовал какие-то мои тайные мысли, или просто до сих пор держал в голове моё признание. Может, зря я ему сказала, что влюбилась? Но мне так трудно было держать в себе знакомство с Воном!

— Целоваться не будем на прощание, надеюсь, ещё встретимся, — заставил себя улыбнуться мне Шуга. Какой опасности они подвергают себя для того, чтобы спасти меня! Я приблизилась к нему и приобняла, как брата, благодаря. Он был напряжен, но не от страха за себя, а всё ещё от того, в каком виде ему предстоит пересечь провинцию. И я, соприкоснувшись с его натянутым телом, зачерпнула исходящую от него энергию, погрузившую меня вмиг в знакомую темноту. Веки зажмурились, как от вспышки, но вокруг сразу же всё начало проясняться. Я смотрела на происходящее в комнате, где меня самой не было. Это была даже не комната, а очень дорогой кабинет, но не домашний, а рабочий. В шкафах стояли папки с пометками на корешках, но в углу был и сервант, на средней полке которого виднелась пустота от только что вытащенной оттуда бутылки. Она стояла на столе из красного дерева с зеленой малахитовой столешницей. Рядом с бутылкой два наполовину налитых стакана, и какие-то документы, что-то вроде трудового договора, а сверху лежит чек, уже подписанный, но сумму я не вижу. За окном темно, но на ветках дерева, растущего за ним, просвечивает зелень листвы от фонаря где-то за углом. Я вздрагиваю от стука, означающего удар, и вижу, как Шуга летит к столу, падая с ног, а на его челюсти занимается синяк, очень контрастный на его белом лице. Оно ещё бледнее обычного. На него смотрит с огнем в глазах какой-то полный мужчина, что-то подсказывает, что хозяин кабинета, и мне делается гадко от того, что горит в его глазах. Мне хочется вырваться и убежать оттуда, как и Шуге, чей липкий и холодный ужас я чувствую, как саму себя. Но в помещении ещё два человека, судя по бейджам и наушникам в ушах — охрана. Они налетают на Шугу, не дав ему подняться, хотя парень начинает вырываться и трепыхаться, как ненормальный. Они прижимают его к столу, и на него надвигается этот неприятный, самоуверенный и состоятельный тип, лишенный какой-либо привлекательности. Происходит суматоха, непрерывные попытки прекратить судорожное дерганье молодого человека, на котором расстегнули брюки и порвали футболку. В один момент, каким-то чудом, рука Сахарного выскальзывает и, схватив стакан с обжигающим виски, плескает его в глаза одному охраннику, схватившемуся за лицо. Другого он умудрился пихнуть ногой в болезненное место внизу живота. Неудержимая изворотливость и ловкость, которые дались ценой содранной на запястьях кожи и нескольких ударов, позволяют увернуться от того полного мужчины и Шуга, не думая, перепрыгивает через стол (скорее перекатывается, едва не ломая шею и сметая со стола кучу всего, образовывая водопад страниц на пол), чтобы сигануть в окно. Я, как камера на квадрокоптере, вылетаю следом и вижу, как бедный юноша (я успеваю осознать, что Шуга выглядит не совсем так, как сейчас, гораздо моложе, лет на шесть-восемь) грохается на асфальт с высоты второго этажа, ударяется ладонями и локтем, сбивая их в кровь, но, что хуже всего, ломает или вывихивает ногу. Боль сильная, но я не могу разобрать, только вижу, как он, вспотев насквозь и не владея собой, нанося лодыжке ещё больше вреда, но стараясь не кричать и терпя эту острую боль, бежит что есть силы, бежит куда подальше, спасается, пока в ушах ухает приторное «какой ты смазливый», «какой сладкий мальчик», «я тебе заплачу, потерпи, Юнги».