Вилья на час

Слова пусты… Без всяких звуков, без всяких движений, без всяких слез Альберт знает, что для моих объятий он единственный долгожданный гость.

Я обернулась к кровати — покрывало хранило влажный силуэт моего тела. Стряхивать блестевшие на выпуклых нитях витиеватого рисунка капли — лишь время терять. Это только начало. Ночью эти простыни можно будет выжимать, наполняя тухлый горячий воздух чужой спальни сладкой горечью нашей безумной страсти. А сейчас надо бежать в раскаленный город, чтобы насытить кровь живительной силой солнца. Под покровом ночи я передам эту силу моему Альберту… Моему…

Я вытащила из рюкзака открытку. Она перестала пахнуть почтой. Теперь она пахла мной, столько раз прижатая к млеющей от ожидания волшебной встречи груди. Я положила приглашение на тумбочку. Пусть открытка станет первым и последним, что Альберт увидит перед тем, как выключить свет, чтобы запалить мой внутренний факел.

Улыбку предвкушения блаженства не скрыли даже яркие круги, которые отбрасывала на лицо моя соломенная шляпка. На синем сарафане горели желтые ромашки, так похожие ка купленные в Зальцбурге по просьбе Альберта цветы… Солнце выжигало печаль, я смотрела на каталонский мир счастливыми глазами, широко распахнутыми за стеклами темных очков. Я хотела почувствовать приближающееся счастье прямо сейчас, но мне мешали граффити на стенах домов, музыка, вырывающаяся из закрытых окон, безудержные вспышки смеха из баров за углом… И несметное количество припаркованных мотоциклов, напоминавших о хозяине квартиры.

Что общего может быть у подобного татуированного типа с Альбертом? Ничего… Кроме ключа от квартиры. Их три: у Пабло, меня и Альберта. Конечно, хотелось бы, чтобы ключа было всего два, но действительность порой чуть портит сказку, но совсем чуть-чуть… Моя сказка волшебная, не из этого мира… И она — только моя. Пусть же мир с ржущими, точно лошади, людьми, гудящими желто-черными такси, размалеванными граффити поездами останется за гранью моей новой реальности. Альберт не толкнет меня обратно в этот мир до последнего, когда уж точно придет время расставаться. Но разве можно, разве нужно думать о расставании еще до самой встречи?

За окнами поезда мелькали яркие коробки многоэтажек, скромно жавшихся друг к другу — пусть же мои воспоминания о новой встрече с Альбертом будут такими же скомканными, но столь же яркими, как эти дома и как мой австрийский отпуск. Ночь, приди же скорей и приведи с собой радость, а радость — это Альберт, и никто другой…

Я поднялась из подземной станции на площадь и сразу же припала к холодному камню фонтана, моля воду наградить меня беззаботностью голубей, резвящихся под беспощадным солнцем Барсы. Барселона ждала, манила людей яркими бутиками, сочными красками товаров уличных торговцев, пряными запахами выпечки и томными взглядами обнимающихся парочек. Я же не хочу никаких запахов, никаких цветов и взглядов — я хочу лишь море прикосновений, которые растворятся в моем скрытом ночной тьмой теле тягучей болью не имеющих границ наслаждений.

Солнце выжгло во мне все иные желания, кроме жажды близости с Альбертом. Губы пересохли и грозились потрескаться даже под жирным слоем помады. Я обменяла нагретые в руке монеты на обжигающий холод мороженого и впилась в него так, точно под моими сухими губами выросли острые клыки. Я шла вперед, не желая замечать людей. Шла на зов музыки, пусть гитарной, но такой же чарующе- прекрасной, как и та, что была вырвана Альбертом для меня из недр рояля в австрийском музыкальном магазине.

На площади, перед собором, играл старый музыкант. Его гитара рыдала, молила о пощаде, звенела натянутой до предела страсти струной… Но старик безжалостно мучил ее, заставляя дарить радость фланирующей публике. Я наскребла еще пару монет и бросила в раскрытый чемоданчик у ног музыканта, и будто в благодарность или желая причинить моему горящему телу еще большую боль, старик запел: Besame, besame mucho…

Да, да, да! Молить Альберта о поцелуях я согласна даже на испанском, только бы получить их от него… О, как же мучительны последние часы ожидания. Как бессовестно время, то бегущее вперед, то плетущееся позади, но всегда вразрез с желаниями людей.

Я шла, будто на ощупь, сквозь толпу людей, спокойно копошащихся в привычном мире и даже не подозревающих о существовании иной его стороны, той, что простирается за гранью обывательского понимания… Я смотрела в лица, открывая рот в немом вопросе: а вы человек, человек, человек? Или вы тоже тот, кому не выбрано ни в каком языке имени, ибо нельзя назвать то, что не видел лично своими глазами.

А я видела и теперь не желала видеть реальность в ее серой рамке. Я шла вперед, обходя людей и ресторанные столики. Шла наугад, не имея иной цели, кроме как приблизить встречу с Альбертом. Впереди стена, набранная из тысяч мелких фотографий людей, мест, событий — культурный флешмоб, калейдоскоп чужих жизней, превращенных в россыпь мозаики, сложившейся в итоге в жадный поцелуй. Лиц нет, лишь губы, лишь взаимная страсть. Жизнь ничтожна, бесполезна, если нет губ, к которым хочешь тянуться, от которых невозможно оторваться…

Я словно взяла паузу на год, перестала дышать — и вдохнуть в меня жизнь может лишь поцелуй Альберта. Его поцелуй уже вытащил меня раз с того света… Пусть теперь заберет меня с этого, в котором у меня не осталось никаких привязанностей. Кроме тети Зины. Но она поймет…

Я заглянула в телефон, подняла глаза к небу и, почувствовав тонкую струйку горячего пота, бегущую между лопаток, приняла решение укрыться от нестерпимого дневного жара в музее Пабло Пикассо. Надо же поставить хоть одну галочку в путеводителе, чтобы тетя Зина не сказала, что я приехала в столицу изящных искусств только ради секса… Пусть и самого утонченного. Хотя это и чистая правда. Но не виноватая я, он сам прислал мне приглашение… Он знает, как я его ждала!

Прохлада музейных залов чуть остудила мой внутренний и внешний огонь. Мысли о любовных утехах в моем мозгу на миг вытеснились сожалением о бесцельно прожитой четверти века. За эти годы я не заставила себя познать хотя бы основы академической живописи, в какой-то мере важной для моей профессии. Я ограничилась основой рисунка и компьютерной графикой.

Стоя перед классическими картинами, написанными Пикассо в четырнадцать лет, я жалела и о том, что у меня не просто нет отца, а нет гуру, который поделился бы знаниями не просто для того, чтобы продолжить семейную традицию, но и затем, чтобы открыть во мне безграничные таланты. Я танцевала не в силу таланта, а потому что мама хотела видеть меня танцующей, делающей то, что у нее самой никогда не получалось. Но как прекрасно было бы станцевать рядом, бок о бок, восхищаясь мастерством матери и первыми успехами дочери… Было бы хорошо просто постоять рядом, но я не посмею попросить Альберта о новой встрече. Не посмею…

— Я не попрошу тебя ни о чем, — шептали мои губы беззвучно, пока перед глазами сменялись ничего не значащие сейчас для меня картины, должно быть, действительно великого мастера. До его величия мне не было сейчас никакого дела… Мазки не сливались в музыку для глаз, потому что в моих ушах уже звучал знакомой томной мелодией голос Альберта. Я не понимала слов и не вслушивалась в них. Его дыхание было важнее, обжигающее и охлаждающее в один и тот же единый миг.

Стрелки на часах бежали, и я бежала из зала в зал к выходу из музея. Бежала к Альберту!

Глава XVII

У Пабло Пикассо была русская жена. Только я об этом не знала. И потому в поезде, прижавшись горячим затылком к мягкому подголовнику кресла, думала с закрытыми глазами о том, как в сущности мало знаю и умею к своему уже довольно зрелому возрасту. В заботе о мужчине, которому была не нужна ни в качестве партнерши по танцам, ни в качестве жены, в погоне за работой, где мне недостаточно платили, чтобы можно было проглатывать неуважительное к себе отношение начальства, в сером мрачном городе, где золотом блестят лишь купола да шпили, я загнанной лошадью неслась мимо многих интересных вещей, которые составляют чью-то жизнь.