Вилья на час

— Неблагодарная…

Только я заткнула его поцелуем, а потом сказала: — Спасибо.

— У меня с обездвиженным телом было в первый раз. Так что можешь не благодарить. Баш на баш вышел.

Я вновь занесла руку, но не ударила.

— Я говорю тебе спасибо за маму, — держала я кулак перед самым его носом, — а совсем не за…

— Ну, — скривился Альберт, вытягивая шею, чтобы достать языком мой кулак, — с крыльями, это ты сама. Я ждал благодарности за… — он подмигнул. — Плащ…

Я слезла с Альберта — он не швырнул меня голой на голый асфальт, а заботливо подстелил плащ. А вся моя одежда валялась непонятно где.

— Кофта твоя в дырках. Я надеялся, что крылья вырастут, когда ты будешь голой. Увы, всего не предусмотришь в этих делах. Но одно я знаю точно — еще один раз с мертвой сегодня я не смогу, так что скидывай крылья, пока вновь не окостенела.

Я побледнела. Наверное. Потому что лицо перестало гореть.

— Как?

Альберт пожал плечами.

— Потрись о забор.

Не спрашивая, почему, я пересчитала все доски — не помогло. Альберт поймал мое мокрое лицо в ладони и слизал с губ слезы.

— Видно, только рога скидывают, а крылья обламывают.

Он издевался! Я занесла руку, но Альберт проворно поймал ее и завел мне за спину.

— Ломай по одному перу. Так легче и быстрее.

Не шутит, что ли? Кажется, нет. Идиотская улыбка исчезла.

— Можешь сделать это за меня? — взмолилась я, но он покачал головой:

— Мне нравится дарить. Чтобы обламывать крылья, найдется много других мужчин. Но сейчас мы здесь одни, и время уходит. Так что сделай это сама. Не тяни, будет не так больно.

Я схватила первое перо, пригнула к земле и взвыла от боли. Вокруг летали стаи светлячков. Или у меня просто посыпались из глаз искры. Альберт поднял меня с колен и ткнул лицом в свою грудь, укутанную в плащ. Благоразумно. Пожалел свою кожу! Я вцепилась зубами в ткань и надломила следующее перо, подставляя под губы Альберта макушку. Он остался висеть надо мной, даже когда я уже в агонии валялась на груде сломанных перьев.

— Терпи, Виктория! Терпи! Боль не навсегда, — шептал он, зарываясь в мои волосы, а я тряслась от страха, что он сейчас коснется моей спины. — Прости меня, прости… Я не мог представить, насколько это больно…

Слова легли бальзамом на растерзанную спину.

— Это не больно, — я встала на четвереньки. Дальше уже не хватило сил. — На кладбище было больнее.

Вскинув голову, я увидела в глазах Альберта жуткую боль…

— О, нет, нет! — спохватилась я. — Не когда я танцевала с тобой вчера ночью, а утром три года назад, когда хоронили маму.

Альберт осторожно потянул меня вверх. Я встала на цыпочки, все еще не веря, что могу ходить. Затем сжала за спиной пальцы и попыталась свести лопатки вместе. Закусив губы от боли, я так и замерла — вытянувшись стрункой с высоко поднятой головой. Я боялась повторения боли и потому не разводила лопатки.

— Браво! — Альберт зааплодировал. — Так и ходи, Виктория! Так и ходи! Не позволяй боли вернуться.

Я смотрела в его глаза. Такие близкие. Как два огромных зеркала. И в обоих была я, но вот мои глаза вновь заслезились, и из двух я превратилась в тысячи размытых фигур. Альберт накинул мне на плечи плащ. Сам надел пиджак, повязал на шею мокрую рубашку, точно шарф, и присел подле меня, чтобы мне легче было влезть в джинсы. Затем встряхнул кофту. Она порвалась лишь на спине, но я не хотела ее надевать. Она напоминала о Димке. А ему не было в моей новой жизни места даже в виде кофты.

— Я донесу кофту до первой урны, — понял меня Альберт. — А тебя босую понесу на руках до самого номера. Я не умею летать, так что за кроссовками на небо не отправляй.

Он поднял меня очень бережно, спиной от себя, чтобы не причинить лишней боли и заодно подставить раны прохладному ветру. Похоже, завтра снова будет лить. Целый день. Последний день.

— А если кроссовки свалятся кому-то на голову? — сумел выдать мой истерзанный болью мозг.

— Значит, этот кто-то заслужил получить кроссовкой по башке. Кому поцелуи, — Альберт коснулся моих губ и улыбнулся. — А кому шишки. Все честно.

Я поежилась от ветра.

— Скоро согреешься под одеялом. Потерпи.

— А здесь ночью можно купить шнапс?

Улыбка пропала с губ Альберта, и я поспешила разъяснить просьбу:

— Мне помянуть надо. Я наконец-то простилась с мамой. Понимаешь?

— Понимаю. Только мама хочет видеть дочь улыбающейся, а не пьяной.

— Я не стану напиваться, не бойся. И потом пьяные больше улыбаются, — и видя его непреклонность, добавила: — Мне это надо. Очень.

— Тебе сейчас надо в постель. Очень.

— Ты забыл добавить: и хороший секс…

— Нет, не забыл. Это только дураки считают, что секс причина всех проблем и их же решение. Что рожи корчишь, ты такая же дура… И я порой тоже дурак. Ведь думал же сделать тебя счастливой за одну ночь. Гляжу, девка накрашена и одета, как шлюха — видно, давно у нее секса не было. И пусть это было чистой правдой, но для счастья тебе нужно было совсем другое… Хорошо, я быстро понял, что тебя излечит только материнское объятие. И больше ничего. Видишь, ты теперь прижимаешься ко мне явно не из желания секса…

Я почти что дала ему затрещину, но потом все же решила погладить по колючей щеке. Чтобы не быть неблагодарной… Но он перехватил мои пальцы.

— Слишком колючий. Не надо! Если захочешь, я завтра побреюсь, а сегодня у меня ночь, когда все делают в первый раз… Я буду обнимать тебя во сне, чтобы ты ненароком не перевернулась на спину.

Я прижалась ухом к его груди — у Герра Вампира билось сердце. Кто же ты на самом деле? Кто же?

Глава XII

Будильник заверещал пронзительно и гулко. Не открывая глаз, я принялась шарить по простыне, проклиная утренний час. Надо было переставить хотя бы на восемь

— я же в отпуске, все еще в Зальцбурге — и хочу досмотреть сон. Такой сон… Кто он? Неужели я так и не узнаю, кто? И я наконец нащупала то, что искала. Телефон. Да будь он проклят!

— Плиз, терн оф виз гарбидж!

Пальцы разжались. Глаза открылись. Телефон вновь оказался в чужой руке. Я подскочила и получила телефоном в голую грудь — Альберт продолжал держать его протянутым. Альберт… Я провела рукой по лбу, на котором проступили крупные капли пота. Сон или нет? Сплю я… Или это все правда. Крылья. Мама. Спина. Боль.

Я рухнула лицом в подушку — вернее, Альберт успел швырнуть меня на нее, когда я хотела откинуться на спину. А! А… Я не смогла сдержать ни крика, ни стона. Пальцы Альберта прошлись по спине чуть ниже плеча, где еще недавно торчало перо. А… Пусть старички в этот утренний час думают, что хотят. Я бы тоже предпочла стонать не от боли.

— Погоди…

Альберт ушел в ванную. Я закусила губу, зная, что вернется он с мокрым полотенцем — станет легче, но сначала будет больно. Нестерпимо больно.

Будильник сам заткнулся, но я знала, что пять минут вечны лишь когда наполнены болью, потому отключила телефон совсем, не мучаясь с приложением. Краем глаза я заметила на вешалке рубашку — Альберт не только меня вымыл, он и рубашку успел постирать. Она явно достанется мне, а он снова станет щеголять пиджаком на голое тело. Жаль только, что на груди у него прибавилась пара седых завитков — из-за меня.

— Виктория, ты сильная. Очень сильная, — говорил он, как заклинания, пока я вгрызалась в подушку, отдав спину водным процедурам. — Уже лучше, следов почти не осталось… К вечеру пройдет, — врал он напропалую.

Он, который говорит только правду и ничего, кроме правды.

— А теперь надо уснуть, — сказал он, наконец-то бросив полотенце в ванную комнату.

Хорошо еще не предложил сходить за булками. От боли меня подташнивало. Не хватало еще заплевать все вокруг. Альберт и так уже намучался со мной. Чертов будильник! Зачем прозвонил?! Это еще не тот понедельник…

— Засыпай, — Альберт положил мою голову себе на плечо и подпер локтем одеяло, чтобы оно топорщилось над моей спиной, грея, но не касаясь ран. — Хорошо, что я не знал, как это больно. Иначе бы никогда не согласился дать тебе эти крылья.