Страница 22 из 49
Мама целует меня в лоб, щеки, губы, а я влажными глазами ищу на ее лице следы белил, скрывших в день похорон последствия аварии — их нет, одни морщинки — все до единой и плюс еще одна — та, что появилась, когда я в то последнее утро шарахнула дверью.
— Прости меня, прости, — наконец произнесла я первое слово и добавила к нему самое первое: — Мама! Мамочка…
И снова ткнулась носом ей в плечо. Мягкое, не то, что эта ледяная подушка.
— За что ты просишь прощение? — спросила она с той же улыбкой, с какой просила показать рисунки из детского сада.
Я покачала головой и хотела спрятать глаза, но испугалась, что мама исчезнет. Уже навсегда.
— Я не помню, мама. Не помню. Но ты обиделась. Я знаю.
— А я помню, — мама провела рукой по моим волосам. — Только не скажу. Но я тебя простила. Как ты закрыла дверь, так сразу и простила.
— Мама… — Я крепче обхватила ее за шею. — Мамочка, спасибо! Мамочка, как же я тебя люблю. Как мне без тебя плохо. Мама, я не хочу, не хочу…
— Ты должна, — мама отстранила меня и взглянула слишком строго, будто ругала за не сделанную домашку. — Ты столько всего еще должна сделать. Только об одном прошу — не принимай его обратно.
Я на целую секунду впала в ступор, решив, что мама говорит про Альберта. Нет, конечно же, это Димка. Она просто не знает…
— Мам, Лена ведь бе…
— Уже нет, — перебила меня мама, беря за руку. — Он уже ангелочек. Ему будет здесь лучше. Не принимай Диму обратно.
— Ты что, мам! — В жизни я бы отскочила и возмущенно замахала руками, но сейчас я боялась потерять мамины пальцы. Потерять навсегда после трех лет. — Никогда! Я уже забыла Димку и не буду больше плакать, обещаю. Мам, как ты здесь?
— Хорошо, — улыбнулась она. — Жду тебя. И буду ждать еще очень долго. Не торопись, — и тут же добавила: — Кто мог подумать, что я увижу тебя.
— Я тоже не могла подумать.
Я пошевелила плечами, и мама заулыбалась, глядя на дрожащие за моей спиной крылья.
— Как у ангела, — прошептала она.
— Нет, мама, как у Вильи. У девушки, которая при жизни очень любила танцевать.
— При жизни? — мамин голос дрогнул. — Не говори так. Ты живая, моя доченька. Живая.
— Да, живая, но уже другая. Та, что танцевала с мальчиком Димой, умерла, и я похоронила ее на кладбище Святого Петра, это в Зальцбурге. Пусть она там и остается. В Питер вернется та, которая станет танцевать только с тем, кому не мешают яйца… Прости, мама, за грубость, но других слов у меня для него не осталось. Я никогда… Никогда больше не заплачу из-за Димки, обещаю. Ты точно простила меня?
Я почти проглотила вопрос из-за подступивших слез. Мама в ответ просто обняла меня, и я расплакалась. Она гладила меня по плечам, потому что спину закрывали дрожащие крылья. Я открыла рот, но смогла лишь застонать — тихое щебетание птиц заглушила пронзительная трель, служившая на моем телефоне будильником.
— Нет! — вцепилась я в руки мамы, но они оттолкнули меня.
— Возвращайся в мир живых. Прошу тебя! Ради меня! Ради меня будь счастлива!
— Мама, нет! — все пыталась я удержать ускользающие руки. — Я не хочу, мама! Нет, не так быстро. Мама, останься!
Но я хватала лишь воздух. Мамин голос тихо повторял «Прощай, прощай, прощай», а саму ее из-за слез я уже не различала. И когда все померкло, я выкрикнула в темноту срывающимся голосом:
— Прощай, мама!
И упала на траву, ставшую из золотой вновь зеленой. Хотелось зарыться в нее лицом и рыдать, рыдать, рыдать… Но земля подо мной задрожала и разверзлась. Я глянула вниз и зажмурилась от яркого света. Поднялась и вытерла рукавом лицо. Карабкаться на небеса трудно, а слетать с небес — легко, и я, сложив крылья, камнем пала на землю. Желая разбиться и вернуться обратно уже без крыльев. Навсегда. Но земли я так и не достигла. Меня что-то удержало в воздухе. Или кто- то.
— Дура! Я не для того добывал тебе крылья! Попросила б — перерезал бы глотку и закопал под деревом. Назад бы уж точно не вернулась. Дура!
Альберт поставил меня на землю и оттолкнул. Я упала на спину, но не ударилась — крылья оказались очень мягкими. Я заплакала от другой боли и закрыла глаза, чтобы не видеть луны. И чтобы проснуться окончательно. Однако будильник перестал звонить, но сколько бы я ни шарила вокруг, находила лишь траву, но не простынь с телефоном. А потом отыскала чьи-то пальцы и села, все так же с закрытыми глазами, но когда теплая ладонь стерла со щек слезы, я вновь взглянула на мир. Вернее, в лицо Альберта.
— Кто ты? — спросила я едва слышно, боясь, что любой более сильный звук разорвет грудь, которая невыносимо болела от работающего на пределе сердца.
— Я же сказал — вампир.
Он стоял передо мной на коленях. В брюках, но без пиджака. Как я его и оставила.
— Чего я только не передумала! Ты у меня был и психологом, и актером, и просто сумасшедшим… А оказался всего-навсего вампиром…
— Вот глупая! Я ведь сразу сказал тебе, кто я… И не уставал повторять.
— А я и сейчас не верю, что ты вампир. На черта ты тоже не похож. Кто ты? Ангел смерти? Кто?
Жаль, что пиджак с него я уже сорвала. За плечи не потреплешь. Только обнимешь. И я повисла у него на шее. На груди его было спокойно: и крылья не так давили, и слезы были не видны. А они все бежали и бежали. А я все ждала и ждала ответа от утешавшего меня существа. Кто он?
— Вампир. Встающий из гроба мертвец, пьющий кровь живых. Вампир.
— Ты спишь без гроба. Кровь не пьешь. И даришь крылья тому, кто не способен поднять от мокрой подушки голову. Кто ты?
— Ну, вот, заладила! Я вампир. Я мертвый. Мне нужна живая кровь, чтобы жить. И я не дарил тебе крылья. Ты сама их отрастила!
На смену рыданиям пришел гомерический хохот. Альберт тут же достал откуда-то плащ и укутал меня.
— Согреешься. Станет легче.
Он прижал меня к себе еще сильнее, но я сумела вырваться. Только плащ не скинула. Зубы стучали. Ночь выдалась холодной. Или холод босых ног завладел уже всем телом. Альберт еще раз попытался обнять меня, но я вновь его оттолкнула. В голове шумело. Глаза отказывались смотреть. Я опустила веки. Тьма обступила меня. Кромешная тьма!
— Виктория! — Альберт тряс меня за плечи, и я шаталась в его руках, как неваляшка. — Скидывай крылья! Скорее! Пока ты навечно не застряла между двух миров. Слышишь меня?!
Я слышала, но не могла ничего поделать. Роса, сбитая моими ногами, превратилась на ногтях в иней. Альберт тер мне щеки, руки, ляжки, сдирал с ног лед… Я и пальцем не пошевелила, чтобы помочь. Он, палец, больше не шевелился. Я качнулась и упала.
— Нет, Виктория! Нет!
Альберт бил меня по щекам с перекошенной рожей. Он не был страшен, он был смешон, но губы не сложились в улыбку — они посинели в мертвенном покое.
— Виктория!
Серые влажные глаза становились все больше и больше… Я тонула в их волнах, они подхватили меня и понесли прочь по реке забвения.
— Виктория! — прокатился эхом по черным волнам крик Альберта и замер вдали.
Я последний раз вынырнула, чтобы взглянуть на луну, и зачем-то схватила губами воздух. Он оказался горячим и влажным. Я хватала еще и еще, желая насытиться перед смертью, и он расплавленным золотом лился в ледяной сосуд моего тела, и я закричала от обжигающего жара.
— Тише! Ты даже мертвой не можешь делать это молча?
Я открыла глаза. Серые глаза оставались на прежнем месте. Лицо в лицо. Плечи в плечи. Грудь в грудь! Что?!
Я попыталась скинуть с себя Альберта, но только лишь оказалась сверху с расправленными крыльями, закрывшими наши тела от любопытной луны.
— Как ты мог?! — царапала я ему лицо короткими ногтями, не нанося никакого ущерба.
— Я начал делать искусственное дыхание, — хохотал Альберт, ловя губами мои кошачьи лапы. — А остальное получилось само собой. Я потерял контроль. Прекрати! Я ведь просто хотел тебя оживить. Я не некрофил, если тебя это так тревожит. Да прекрати лупасить меня!
Кошачьи лапки превратились в кулаки, а грудь Альберта — в боксерскую грушу.