Вилья на час

— Это лишь на час. На один час, Виктория! — кричал он звенящим от едва сдерживаемых рыданий голосом. — Лети! Лети туда, где тебя ждут. Это твой единственный шанс. Как и мой. Если ты пропустишь его, то просто пожалеешь. Я же умру, потому что отдал за твои крылья жизнь. Лети, Вилья! Лети!

— Куда?

Мне хотелось рассмеяться. Спросить, чем и когда он успел меня опоить. Где-то маковое поле, на котором мне суждено уснуть вечным сном? Или где обещанное «битлами» клубничное, на котором меня ждет вечная радость? Крылья? Какая глупость… И я сумела, сумела рассмеяться! Звонко! И мой смех перекрыл рыдания Альберта! Тогда он схватил меня за плечи и затряс, будто желал вытрясти из меня душу. Куда там, она давно была в пятках. Оттуда ей выхода не было.

— Неблагодарная! Какая же ты неблагодарная! Неблагодарная су…

И он действительно произнес это слово и тут же получил от меня хорошую затрещину. Я прекратила смеяться и потерла руку. У него щетина, что наждачка. Спины мне мало, теперь еще рука! Я потерла ее о бедро и наткнулась на длинное перо павлина-альбиноса. Что это? Я извернулась, чтобы заглянуть под руку и, вывернувшись обратно, с ужасом уставилась на Альберта, а он, оберегая лицо от моих шальных пальцев, схватил меня за запястья.

— Это правда! Поверь в это хотя бы на час. А больше часа у тебя все равно нет. Лети!

— Куда?

— На небо. Только на третье! Выше некуда. Да смотри, не утони в облаках, постарайся доплыть до берега живой. А потом закрой глаза, чтобы солнце не выжгло их, а затем… Прости, я не знаю, какой дать тебе совет. Я сам никогда там не был. Туда можно долететь лишь на этих вот крыльях.

Он выпустил мои руки и хотел оттолкнуть, но я вцепилась в лацканы его пиджака. Хорошо, он не застегнул его — иначе б я вырвала пуговицу с корнем.

— Говори со мной нормально! Куда ты меня посылаешь? Зачем?

— Сюрприз! — улыбнулся он и выскользнул из моих пальцев, оставив в них пиджак, которым я тут же запустила ему в лицо.

Альберт поймал его и улыбнулся еще шире:

— Сказал же, что ты неблагодарная… — но заканчивать фразу не стал. — Лети! Я подожду тебя здесь и, быть может, получу свое спасибо от неблагодарной…

Он расхохотался дико, безумно — заголосил на всю округу, словно раненый зверь, и бросился прочь, оставив меня одну в ледяной ночи. Окрыленную. Крыльями и страхом. Если это сон, то дайте мне проснуться. А если это смерть на дне озера, то дайте уже умереть. А если это… Нет, это не может быть правдой. Правда тянет к земле, а не поднимает от нее.

Я повела плечами. Они болели, как после многочасовой тренировки. Я принялась их разминать. Вверх-вниз. Вперед-назад. По кругу… И… вновь потеряла под ногами опору. Меня несло вверх с безумной скоростью. В ушах свистело. Но вот я зависла высоко над озером, которое стало меньше копейки. Крылья едва двигались, и я начала падать. Озеро стало равно блюдцу, тарелке, блюду… Нет! Я колошматила руками воздух и все равно продолжала падать. Нет! Нет! Нет!

И, отчаявшись, я раскинула руки, и тут же неведомая сила подхватила меня, и все замелькало в обратном направлении. Тарелка, блюдце, копейка, крошка и все… Озеро исчезло, землю заволокло туманом. С каждой секундой он становился все плотнее и плотнее. Налипал на лицо, как сахарная вата. Забивал глаза, уши, ноздри. Стало нечем дышать. Откроешь рот — только больше заглотишь этой гадости — и так она расплавленным сыром тянется от зуба к зубу. Я барахталась, как муха в варенье, намертво завязая в облаках. Крылья не двигались, пальцы не шевелились, шнурки развязались, и я оставила в облаке сначала одну, а затем другую кроссовку. Туман не позволял открыть глаз, я продиралась на ощупь — босыми ногами стало легче отталкиваться. Я скрючила пальцы, как обозлившаяся кошка, и принялась рвать облако и швырять липкие комки назад через голову, продираясь вперед лилипутскими шагами, и в итоге дорвала облако до конца.

Но передохнула лишь секунду — меня подхватило другое, не такое плотное и более влажное — в нем я могла уже плыть. Пытаться плыть. Мокрые крылья тянули вниз, и я почти провалилась обратно в вязкую вату, но в последний момент сумела оттолкнуться и вскинуть руку, а за ней и крыло — одно, второе, раз, два, вперед и только вперед, пока не уткнулась в песок. Горячий, обжигающий, но не вязкий. Хотела открыть глаза, но вспомнила предостережение Альберта. Солнце! Я не взгляну на тебя. Я не моргну, пусть пот и разъедает глаза. Я поскачу, едва касаясь подушечками пальцев раскаленной сковородки — ведь танцуют же на углях. Танцуют…

И вот боли больше нет. Перья просохли, и крылья заработали. Вверх, вверх, вверх… Дальше, все дальше и дальше от душного раскаленного воздуха. Навстречу ветру. Безумному, ледяному, но такому могучему, что и крылья не нужны

— теперь только бы не разбиться, когда ветер выпустит меня из своих объятий… Но он не швырнул меня, а осторожно опустил на траву лицом вниз, чтобы не покалечить крылья. И я еще долго лежала так, чувствуя забирающиеся в нос травинки. Боялась открыть глаза, не зная, что увижу перед собой. Трава ли это?

Трава. Зеленая, сочная, а там дальше — озеро… Переливается на солнце. Утро. Как же быстро закончилась ночь.

Глава XI

— Альберт! — крикнула я, продолжая глядеть на озеро.

А в ответ тишина. Я позвала снова, не желая верить, что он бросил меня на рассвете. Плащ был с ним. Мог бы закутаться в него и спрятаться в тени деревьев. Бросать меня одну там, где бродят злые дядьки с овчарками — форменное свинство, но от сумасшедших особой порядочности ждать не приходится. Чем он умудрился меня напоить, что я уснула на берегу да еще насмотрелась во сне такого бреда, что врагу не пожелаешь. И на каком, интересно, моменте кончилась реальность и начался кошмар? И чего я не помню? Мы действительно купались?

Я ощупала себя. Даже волосы сухие. Правда, спутанные, так и спала ведь не на подушке! А кроссовки — я пошевелила пальцами — их нет. Дурацкая шутка! Ну, а что от дурака ждать?!

Я провела языком по зубам — какую дрянь мы… Вернее, я сожрала?! Потерла передние зубы пальцами. Вроде отошло. Поднялась, отряхнулась и решила взглянуть на свое отражение. Хоть удостоверюсь, что лицо не грязное — а то распугаю всех старичков в гостинице.

Спина от сна на твердой земле ныла. Безумно. Я нагнулась к воде и отшатнулась, бормоча что-то нечленораздельное на смеси русского с английским. Над плечами вздымались треугольники крыльев.

— Альберт! — закричала я в ужасе и обернулась.

Но тут же зажмурилась и спрятала глаза в траву, которая из зеленой стала превращаться в золотую. В золотую дорожку, на которую я ступила босыми ногами, так и не подняв головы. И даже не подумав, куда и зачем иду.

— Вика!

Я замерла, подняла глаза и ахнула:

— Мама!

Я продолжала спать. Отсюда и крылья. Только в извечный кошмар затесался еще и кошмар наяву в лице Альберта. Мама, как живая, стояла передо мной:

— Вика!

— Мама!

Вика! Мама! Так и повторяли мы, не делая друг к другу и шага. Ноги окаменели. Как и все внутри. Я не позволяла себе поверить в реальность видения. Я сплю. Сплю. Или нахожусь под наркотиками. Какая разница? Все, как обычно: мама в любимом темном платье с золотыми крапинками, в котором я положила ее в гроб, раскинув руки, выходит ко мне из яркого белого облака. Выходит… И я тяну к ней руки и не могу дотянуться. Тяну и просыпаюсь в слезах. Сейчас глаза тоже влажные, но я не просыпаюсь. Минуту, две, пять… Продолжаю тянуть руки. К маме. К ней. К живой. Пусть только во сне, но живой.

Не смею смахнуть слезы, которые уже градом катятся по щекам. Пусть этот сон не кончается. Пусть я вечность буду стоять здесь с протянутыми руками. И моя надежда коснуться мамы не будет никогда разрушена звуком будильника.

— Вика! Подойди же ко мне, доченька!

Ноги из каменных становятся ватными, но я делаю шаг. Один. Мама делает два. Я

— три. Мама — пять. И вот я уже бегу и падаю ей на грудь, не видя за слезами золотых вкраплений на материи платья. Мама вытирает мне глаза ладонью — теплой, живой, немного шершавой, как обычно. Я пытаюсь что-то сказать, но только гласные звуки срываются с губ, в основном звук «А».