Жизнь после жизни

А потом мы как-то снова поехали в Петербург, и поняли, что это – тоже Италия. Какое знакомое ощущение, дойти до Казанского собора, и вспомнить про колоннаду Бернини. Петербург, как нам показалось, отличался от итальянских городов одним – он был больше; но это ему не вредило, наоборот, простор подчеркивал его итальянскую прелесть, отвлекая внимание от того, что построено не итальянцами и не под их влиянием, ибо чем-чем, но архитектурой русские не блещут (вот стройными ножками дрыгать на сцене, это у них неплохо получается, именно стройными, критика, когда-то высказанная классиком русской поэзии, пошла на пользу, каким именно образом эффект был достигнут, загадка, но результат налицо). Однако это не означает, что мы зачастили в Питер, его мы все-таки знали, в отличие от Ассизи, или, скажем, Монтефалько, так что мы вновь и вновь отправлялись на полуостров, который не Крым. А затем Рипсик не стало, и с этого момента меня уже не тянуло в Италию, то есть, я, конечно, продолжал туда ездить, но только в Венецию, на могилу Рипсик, а сама Италия меня интересовать перестала, места, где мы до того побывали вместе, причиняли боль, а те, куда мы не успели, причиняли еще бо́льшую боль, так как Рипсик их уже не увидит. Какое-то время я еще лелеял мечту продолжить книгу об Италии, начатую Рипсик незадолго до смерти, но когда я вернулся из Феррары домой, к нашим медведям, которые терпеливо ждали меня, тесно прижавшись друг к другу в просторном кресле, то пришел к выводу, что одному мне с ней не справиться, и бросил как саму затею, так и поездки в познавательных целях – зато я вскоре отправился в Петербург, к Учтивым, и понял, что вот этот город для меня – в самый раз. С одной стороны, ты в Италии, а с другой – не так больно. К тому же, тут не только Учтивые, но вообще все разговаривали на языке, для меня почти родном – родном, потому что если армянский был для нас с Рипсик языком любви, то русский – интеллектуального общения. И я обзавелся годовой визой и стал ездить сюда регулярно.

И вот теперь, когда я сказал про Петербург, я могу перейти к той особенности моей биографии, над которой я размышлял, шагая в сторону издательства. Дело в том, что одна четверть моей крови не подлежит точному анализу. Моя бабушка по отцовской линии, которую я никогда не видел, ибо она умерла до моего рождения, согласно семейной традиции считалась немкой; но к этому обязательно добавляли: «а, может, и шведкой». Меня всегда поражала эта оговорка – немка, так немка, а шведка, так шведка, при чем тут «может». Да и девичья фамилия у нее была подозрительной, как будто немецкой, но только как будто, потому что немецкий здесь был изуродован. И когда я сопоставил эту странность с тем неопровержимым фактом, что я с детства грассировал, то пришел к выводу, возможно, совершенно необоснованному, что не была она ни немкой, ни шведкой, а самой обыкновенной еврейкой, и ее национальность, по понятным причинам, старались скрывать, ибо антисемитизм свойственен всем народам, эстонцам в том числе. Дополнительным, хотя и косвенным аргументом для такого вывода служило то, что я уже с юных лет легко налаживал отношения не только с армянами, но и евреями, а особенно – еврейками. В кругу моих хороших знакомых оказалась даже одна еврейка – депутат Госдумы. Ну заврался, подумает читатель, однако, ничего подобного, действительно, было время, когда не только евреи, но и еврейки чувствовали себя в сём сакраментальном заведении вполне уютно. В пору депутатства моей знакомой мы с Рипсик были уже женаты, жили в Таллине, а в Армению ездили через Москву, и останавливались нередко у нее. Рипсик лечила депутатку, а она возила нас на машине Госдумы на прогулки за город, и на ней же отправляла потом в аэропорт – а в Ереване нас встречала другая служебная машина, главы одного важного ведомства (не КГБ), большого поклонника творчества Рипсик. Правда, я тут немного перепутал годы, но, в любом случае – были и в нашей жизни свои маленькие праздники.

Осталось рассказать о том, почему мне та четверть потенциальной еврейской крови казалась такой важной – причина кроется в том, что издевательство (опять забыл!), куда я направлялся, являлось типичной, что называется, «еврейской лавочкой», и, прошу мою заметить речь: ни малейшей доли неодобрения я в эту формулировку, не только по вышеуказанным причинам, но и вообще, просто из симпатии к евреям, не вкладываю, так что все организации, внимательно следящие за проявлениями расизма, антисемитизма и прочих скверных измов, могут быть совершенно спокойны. В этом издательстве даже секретарша, и та оказалась еврейкой! Кстати, она, как и все другие еврейки до нее, сразу прониклась ко мне симпатией хоть я и явился к ним не то что без рекомендации, а даже предварительной договоренности, и устроила все таким образом, что директор – естественно, тоже еврейка – в тот момент занятая, взяла и прочла рукопись Рипсик – прочла, пришла в восторг и обещала ее издать. Вот для заключения соответствующего договора я и отправлялся сейчас в «еврейскую лавочку».

Издательство располагалось во флигеле роскошнейшего особняка восемнадцатого века, построенного знаменитым французским архитектором, им же впоследствии от прежнего владельца – некоего князя, выкупленного – видно, понравился очень – и, наконец, века через полтора, естественно, национализированного. Как ни странно, ощутимого ущерба коминтерновская эпоха зданию не нанесла, благодаря чему «борьба гигантов», как я позже назвал процесс согласования договора, проходил во вдохновляющей обстановке, в кабинете директрисы, стены которой – во флигеле! – были обиты дубовыми панелями. Что касается директрисы, то в самый раз вспомнить про «ножку Терпсихоры». Я так и не осмелился спросить, занималась ли она когда-нибудь балетом, но я бы не удивился – кому еще, если не мне, с моей тещей, танцевавшей в молодости в «Дон Кихоте» Уличную, не знать, как должна выглядеть настоящая женщина, скажем осторожно, пенсионного возраста – стройной, подвижной, крепкой и телом, и духом, и в то же время мягкой и обаятельной. Такая женщина, бывает, даже перестает скрывать свои годы – ей больше льстит демонстрировать окружающим победу над природой, чем упиваться искусным обманом. Вот и директриса не преминула, высказав комплимент относительно рукописи Рипсик, сделать это ошарашивающим образом: «За почти шестьдесят (sic!) лет, что я занимаюсь изданием оперных либретто, я еще ни разу не видела такого ясного, четкого изложения на таком прекрасном русском языке». Есть два вида «искусства», в которых евреи заметно превосходят все остальные народы – искусство лести и искусство прибеднения. У русских лесть получается грубой, ненатуральной, знаю только одного русского, отменно льстящего, – это, разумеется, Путин. Однако я, со своей подозрительной «четвертью», тоже, что называется, «не промах», и, кажется, сумел достойно ответить на диферамбы директрисы, доверительно признавшись: «Какое это счастье, что рукопись оказалась в руках такого знатока!» Дальше мы стали соревноваться в том, кто эффективнее прибедняется. Директриса поведала, как трудно в наши дни живется издевателю, особенно такому, который хочет публиковать только хорошие книги, ведь они не приносят никакой прибыли, одни убытки, я же пожаловался на тяжелую судьбу эстонского пенсионера: как-то, во время перестройки одна наша не в меру патриотичная соотечественница публично провозгласила, что готова хоть картофельные очистки есть, только бы родина стала свободной – и когда Эстония обрела независимость, люди, пришедшие к власти, исполнили ее желание. Эти пассажи служили как бы «увертюрой» к обсуждению тех пунктов договора, которые касались гонорара. Агентша Рипсик, переживающая, что ей до сих пор не удалось продать ни одной ее книги («еврейскую лавочку» нашел я сам), бескорыстно помогла мне обработать проект, подготовленный издательством, и одна из ее поправок повергла директрису в шок – в ней предусматривалось, что автор может потребовать независимый аудит, и если окажется, что издательство ему что-то не доплатило, то оно должно не только возместить разницу, но и взять на себя расходы этого аудита. «Но это же совершенно некоммерческий проект! Ваш агент замечательный профессионал, мне нечего возразить, но мы не одолеем эту книгу на таких условиях!» – воскликнула директриса. Ее паника была настолько искренней, что я понял – от них мне не добиться ни копейки. Возможно, я продолжал бы спорить, указывать на то, что издевательство большое – я уже прошелся по длинному коридору со множеством кабинетов – следовательно, большими должны быть не только расходы, но и доходы, из которых хорошо бы немного выделить и автору, но тут случилось нечто неожиданное, по крайней мере, для меня: директриса, и так все время разговаривавшая со мной чрезвычайно обходительно, каждое обращение предваряя вступительным словом «милый», вдруг назвала меня ласкательным именем, которое придумала Рипсик и которое, кроме нескольких самых близких наших друзей, случайно его услышавших, никто не знал. Конечно, не могла знать и директриса, она даже запнулась, наверно, догадалась, что переборщила, но то, что она интуитивно отыскала это имя, повергло меня в такое изумление, что я умилился и был готов подписать что угодно. К тому же именно в этот момент вошел еще один человек, которого мне представили как моего редактора. У него были такие грустные глаза, которых я не видел ни у кого за время всей моей не короткой уже жизни. Посмотрев в эти глаза, я понял, что если я даже выбью из этого издательства какой-то гонорар, то буду этого стыдиться до конца моих дней. В общем, мы договорились, что они издадут книгу, а я в качестве вознаграждения получу некоторое количество авторских экземпляров, которыми смогу дополнить залежи под нашей уютной кроватью.