Жизнь после жизни

Говорят, лучшая сделка та, при которой обе стороны убеждены, что надули своего визави, и именно так обстояло дело с только что подписанным договором. Конечно, еврейка радовалась, что я уступил права бесплатно, однако и я не горевал – не горевал потому, что обошелся без затрат, тогда как еще месяц назад готов был выложить кругленькую сумму, лишь бы эту рукопись напечатали. Рипсик на нее давно махнула рукой, и, признаться, я тоже. Кого в нашем оглохшем от рока мире может интересовать опера? Идея, вообще-то говоря, принадлежала мне, когда Рипсик впервые заболела, я, чтобы отвлечь ее от дурных мыслей, посоветовал: «Напиши-ка книгу об итальянской опере!» До этого она два-три года лихорадочно старалась улучшить наше сомнительное материальное положение, сочиняя детективы – с ее стилем! Мне достался труд переводчика, и действительно, детективы на эстонском напечатали, однако особенного дохода они не принесли, и в итоге единственная заметная польза от этой авантюры заключалась в том, что Рипсик сформулировала афоризм: «Эстонцы – это народ, предпочитающий плохие стихи хорошим детективам». К тому моменту, когда я заговорил об опере, она и сама уже поняла тщетность своих потуг, и вняла моему совету – она вообще очень аккуратно выполняла все мои «руководящие указания», помню, после того, как она написала дюжину новелл, я сказал: «А теперь очередь за романом», и она его написала, да еще какой! Именно за него она получила из Германии гонорар, какого ни один из писателей Восточной Европы ранее не удостаивался, мы отремонтировали квартиру и обзавелись той кроватью, под которой сейчас покоятся ее книги. Книгу об опере я тоже перевел, но ни одно эстонское издевательство ее опубликовать не пожелало. Тогда я стал искать издателя в России, названивал в разные издевательства – без толку. Однажды нам предложили заплатить самим, в таком случае они напечатают, естественно, мы отказались – откуда у нас такие возможности, мы же сами жили на гонорары. А потом Рипсик не стало. И мне даже в голову не пришло в день ее смерти обещать, что я эту книгу, чего бы мне это ни стоило, издам, – не пришло, ибо я сам не верил, что такое возможно. А дальше случилось вот что. В Феррару я смог взять с собой лишь несколько записей, и среди них – «Чужестранку» Беллини. Я слушал там эту оперу на компьютере – слушал и плакал, так как это была, как я ее называл, «самая печальная опера в мире», Рипсик записала ее незадолго до нашего отправления в Барселону, мы разок ее послушали, но главу о ней она написать не успела. И я решил, что сделаю это сам, а потом помещу всю рукопись на ее сайте, мало ли, возможно, какой-нибудь сумасшедший меломан прочтет. Но когда я вернулся из Феррары домой, к нашим медведям, я вдруг передумал. К этому моменту я уже пришел к выводу, что долго жить не собираюсь – а зачем тогда экономить? Рипсик оставила кое-какие деньги, дай-ка я их использую, найду издательство, заплачу и издам эту книгу. Мне пришлось его искать довольно долго, но наконец, благодаря тому доктору философии, который являлся третьим читателем романов Рипсик в Эстонии, я на одну издательницу, здесь, в Петербурге, вышел, и уже почти договорился – однако сумма, которую она у меня потребовала, оказалась макаберной, я бы остался совсем без штанов, перед самой смертью я бы согласился, но сейчас еще не был готов. Так что в последний момент я заколебался, попытался торговаться – неудачно, конечно, этого я совсем не умею, и чуть было не отложил затею вообще – но тут мне помогла та самая издательница, заломившая неподъемную цену, оказалось, что девушка она, несмотря на практический ум, честная, увидев, что я удручен, сказала: «Вам бы лучше найти издательство, которое специализируется на музыкальной литературе». И даже назвала одно; оно и оказалась «еврейской лавочкой».

Но сейчас, выходя из «лавочки», я отнюдь не ликовал, что так ловко «обманул» евреев, наоборот, я с трудом сдерживал слезы, с одной стороны, от счастья, что книга будет, я ведь давно потерял надежду, а с другой – от грусти, что Рипсик ее не увидит, и даже не узнает о ней. А как бы она обрадовалась! В оглавлении она записала в авторы нас обоих, я не возражал, потому что знал – она хочет, чтобы мы везде были вместе, в том числе на обложках книг, однажды нам довелось находиться рядом в титрах фильма, но его быстро забыли, и еще дважды – как переводчикам, должно было быть даже трижды, но одна издевательница не поверила, что Рипсик способна переводить на эстонский, и самовольно сняла ее фамилию с титульного листа, сказав мне, когда я увидел книгу и стал возмущаться: «Ну, не будем же мы уничтожать тираж!» Рядом мы с Рипсик стояли еще на обложках детективов, но там значились псевдонимы, так что получилось, что именно эта – наша первая совместная книга. Раньше наличие моей фамилии меня смущало, ведь работу проделала она, но теперь, когда я написал ту недостающую главу, я успокоился, однако от грусти это меня не спасло, на мой взгляд, было несправедливо, что вся радость за книгу достанется мне одному.

Часть вторая

Когда я после смерти Рипсик поселился в Ферраре, в течение полугода я почти ни с кем не разговаривал, кроме, как с кассиршами в супермаркете: «Una busta?“ – „No, grazie, ho gìa“[4]. Единственный человек, который знал о моей трагедии и с кем я несколько раз, что называется, общался, была моя хозяйка, скульпторша Фульвия. От покойной бабушки ей досталась, как итальянцы говорят, вторая квартира (это – термин; первая квартира не облагается налогами, а вторая – да), сперва в ней жил ее брат, но потом он переехал в Рим, и Фульвия начала ее сдавать, сама она обитала в другом месте, в старом городе, в странной трехэтажной квартире с высокими потолками, представляю себе, как там было неудобно – тащись все время вверх-вниз по крутой лестнице – но зато возникало ощущение славного ренессансного прошлого, чему способствовали античная мебель и множество картин и скульптур. Со вкусом была обставлена и бабушкина квартира – художница есть художница –, вот почему мы с Гаяне на нее клюнули, мы уже в Барселоне, сразу после смерти Рипсик, стали искать, где бы мне в Италии поселиться, после похорон я был не в силах вернуться домой, я бы сошел там с ума; сначала следовало выбрать город, я колебался между Луккой, Вероной и Феррарой, все три я знал, мы с Рипсик там побывали, тихие симпатичные городишки, в одном амфитеатр, в другом площадь Амфитеатра, в третьем тени Ариосто и Тассо, но Лукка находилась далеко от Венеции, а Верона оказалась заметно дороже Феррары; и вот, определившись, мы стали уже целенаправленно изучать квартиры и наткнулись на фульвину, сравнительно недорогую и точно того же размера, что наша с Рипсик таллиннская. Приехав в Феррару, я отправился в бюро недвижимости, и стал уточнять условия. Оказалось, что все обстоит примерно так же, как в Барселоне: меньше чем на год никто квартиру сдавать не хочет, а я не был уверен, хватит ли у меня на такой срок денег и выдержу ли столь долго один в чужой стране. Моей целью было выполнить обещания, данные Рипсик – написать роман об ее смерти и найти издателя для итальянского перевода «Гермионы», что необязательно должно было занять так много времени. «Но вы можете заключить договор на год, а потом его прервать, следует только сообщить об этом за три месяца,» сказала маклерша с лукавой улыбкой, когда я простодушно признался ей в своих сомнениях. Конечно, это был обман, но не полный, потому что теоретически я был не прочь оставить квартиру за собой на год, даже на два-три, чтобы время от времени сюда наезжать, но для этого нужно быть миллионером, а я им не был, мои небольшие сбережения, и те таяли словно гипотетический снег, которого я в течение той зимы так и не увидел, (зато все время стоял туман и я понял, почему его так много в фильмах Антониони – он родом из Феррары) и в итоге мне пришлось все-таки расторгнуть договор; единственное, чем я мог немного утихомирить угрызения совести – это то, что я прожил здесь именно те месяцы, в течение которых Фульвии все равно пришлось бы платить за отопление, с жильцом ли, без жильца, все равно – скорее, без, потому что вся Феррара была полна пустых квартир, лучшие дни этого города остались в далеком прошлом, во временах Лукреции Борджии и других обаятельных женщин и сильных мужчин, то ли убийц, то ли жертв клеветы, но в любом случае людей, благодаря которым наше бездарное поколение имеет возможность лицезреть прекрасное, ибо на Возрождении искусство, можно сказать, закончилось; а я платил аккуратно за коммунальные услуги и избавил Фульвию хотя бы от этой мороки. До того наши с ней отношения развивались, как поездка по кочкам – сперва мы были удивлены тем совпадением, что оба принадлежим к одному и тому же «задорному» цеху вольных художников, и она сразу сказала, что скоро пригласит меня в гости – но все не приглашала и не приглашала, и я даже начал подозревать, почему: отдав мне ключи от квартиры, она, как женщина, то есть, существо любопытное, наверняка побежала, или, вернее, поехала – она передвигалась по Ферраре на велосипеде – домой и уселась там, где проводила дни и ночи напролет – у компьютера, чтобы посмотреть в интернете, кто я такой: ну и обнаружила статью в Википедии, в которой какой-то эстонец написал про меня (на английском), что я симпатизирую президенту Путину, а это, сами понимаете, жуткая крамола. Что я выпустил десяток с лишним романов и несколько поэтических сборников, об этом автор статьи, можно сказать, умолчал – в современном мире важны только твои политические взгляды, и вот они обязательно должны совпадать. С чем? С мнением большинства, естественно. Фульвия, тоже естественно, принадлежала именно к нему, к большинству, ну а я всегда был отщепенцем, как в советское время, так и сейчас. На самом деле, вера в чудодейственную силу демократии не намного отличается от веры в такую же силу мощей какого-нибудь великомученика, но что тут поделаешь, если люди не читали Геродота. Зато реплику Черчилля знают все, и поскольку ее вызубрить легче, чем изучить предмет, то этим все и сказано. Со временем, видя, как я аккуратно плачу по счетам, заметив на моем комоде – на ее комоде – сборники стихов – и Рипсик, и мой, узнав про мои романы и поняв, что я разбираюсь в итальянской опере заметно лучше нее, образованной итальянки, Фульвия, правда, потихоньку подзабыла свои первоначальные суспекции, и я даже дождался чести быть приглашенным на cena[5], в ходе которой мне удалось поразить мужа Фульвии, дантиста, увлеченного игрой на трубе, тем, что я назвал ему с ходу два замечательных соло для этого инструмента, в увертюрах к «Стиффелио» и «Дон Паскуале», и спросил, входят ли они в его репертуар? Конечно, Джакомо о них и не слышал, и даже застеснялся, что я, какой-то иностранец, могу компетентно говорить об итальянской опере, в то время как он выдувает диксиленд и думает, что это музыка. До него как-то раз уже пришлось смутиться Фульвии: в моей квартире в прихожей висела репродукция, манера мне показалась знакомой, такое скуластое, немного как бы квадратное женское лицо, и, когда она как-то зашла по делам, я спросил, не Синьорелли ли это? Она промолчала, сделав вид, что не поняла вопроса, но для меня было очевидно, что ответа она попросту не знает (потом в Таллине я заглянул в альбом – да, Синьорелли). В ходе cena я всячески норовил перевести разговор на искусство ваяния, чтобы понять, хоть «Голову Брута» Фульвия помнит или нет, но она так ловко увертывалась от этой темы, что стало ясно – она опасается меня, моих познаний. Кстати, сама она работала с деревом и весьма интересно, анатомии, в отличие от Рипсик, не знала, но настроение передавать умела, так что способности у нее были, ничего не могу сказать – но когда она на все том же комоде – ее комоде – увидела скульптурку Рипсик, которую я взял в Феррару с собой – «Голову варвара», как я ее называю, то откровенно позавидовала, и потом, уже перед моим отъездом, фотографируя меня для интервью в местной интернет-газете, тщательно следила, чтобы скульптурка не попала в кадр. Макароны, которыми меня угостили во время cena, она, кстати, умудрилась пересолить, и потом целый месяц изводила меня извинениями, пока я не потребовал прекратить самоуничижение.

4

«Мешок?» – «Нет, спасибо, у меня есть.»

5

ужин (по итал.)