Жизнь после жизни

Калле Каспер

Жизнь после жизни

Гоар – в Элизиум

«Талант есть благо самоценное и универсальное, и на наличие его, под сенью преходящей моды, дòлжно прежде всего обращать внимание – критика же, вместо этого, расставляя авторов по ранжиру, основывается лишь на моде»

Часть первая

«А ведь Рипсик-то нет», – думал я (часто, но отнюдь не коротко), сняв с медленно тянувшейся ленты черный чемодан – не тот, который таскала она, тот совсем истрепался, с ним я хожу только в прачечную, а другой, мой, большой, кстати, полученный даром, взамен на прежний, сломанный, от чехов, теперь они в Таллин уже не летают, а тогда их крылатые дилижансы несли нас с Рипсик на заветные просторы Европы, ибо Эстонию мы Европой не считали, так, жалкая провинция, но нравы и тут бытовали уже европейские, в частности, если твой чемодан кикался по вине авиатора, то он и выделял новый, но сегодня чемодан был заполнен не туфлями, майками, бельем, лекарствами и прочим нужным в путешествии добром, а книгами, притом книгами Рипсик, вот почему я о ней вспомнил. Ассоциация – колючка для памяти, не та ассоциация, которую создают, чтобы сбиться в толпу, а та, что теребит твою совесть, и даже странно, как я в воздухе о Рипсик не думал, ведь она ужасно боялась летать, не только из-за своего барахлящего вестибулярного аппарата, который вынуждал ее перед каждым выходом на посадку пить противную таблетку, вызывающую сонливость, но и просто, по-женски, боялась, что рухнем, она была жуткая трусиха и боялась всего, кроме смерти (рухнуть боялась, а умереть – нет, парадокс, но факт), а особенно – мышей, помню, как в ее последнюю зиму я страшно испугался, услышав как-то ночью шорох, то ли из гаража – мы жили на цокольном этаже, и за нашей стеной располагались гаражи сильных если не мира сего, то, как минимум, нашего дома, – то ли из пустоты в стене, весьма объемистой, поскольку через нее проходил стояк, вмонтированнный туда во время последнего ремонта – испугался не за себя, конечно, а за Рипсик – что она услышит и будет нервничать, а это может ухудшить ее состояние. Но Рипсик шорох к великому моему облегчению не услышала, она была глуховата, и мы иногда даже расходились во мнениях о том, на какую громкость поставить телевизор, когда слушали оперу.

Забитый книгами, чемодан, естественно, был неподъемен (удивительная вещь язык: неподъемен, значит поднять невозможно, но ведь поднимают!), раньше я, со своими частыми приступами радикулита, наверно, вообще с ним не справился бы, в путешествиях я ревностно следил, чтобы Рипсик не совала в него лишние тяжести, например, банку с вареньем, недоеденную где-то в Болонье или в Турине, что она, все-таки, умудрялась сделать тайком, а я потом, обнаружив дома «преступные улики», не ворчал, а доедал с удовольствием, ибо все итальянское – вкусно, но – если вернуться к радикулиту – Рипсик неоднократно говорила, что с возрастом эта болезнь ослабевает, как бы притупляется – как человек и сам тупеет с возрастом, и она оказалась права, как всегда, или почти как всегда. Возможно, она была права даже в том, что именно книги ее и убили (так она однажды сказала) – возможно, потому что это были не просто книги, а ею написанные, и заполняли они не только чемодан, который я сейчас уже катил к выходу, а всю нашу квартиру, не отрядами – но легионами расположившись и в задних рядах полок (задних, чтобы в передние поставить хоть некоторых прочих авторов), и под нашей замечательной, легкой, уютной кроватью, а те, которые ни там, ни сям не уместились, плесневели в подвале. «Издевательства» (а как их еще называть?), как известно, гонораров уже не платят, они рассчитываются с автором авторскими же экземплярами, количество которых устойчиво растет, приближаясь к общему тиражу. Неужели они надеются, что авторы способны продать свои произведения с большей выгодой, чем они сами? Думаю, ни на что они давно не надеются, а просто экономят, и не только на авторе, но и на том агрегате, который на эстонском называется «бумажный волк», точнее, на зубах – или зубцах? – этого волка, чтобы они не слишком быстро стачивались, ибо издевательства, по крайней мере, в Эстонии, и так неплохо живут, расходы им оплачивает фонд культуры, да и о доходах правительство позаботилось, вменив библиотекам в обязанность покупать произведения местных писателей – ибо кто их еще, кроме библиотек, купит? В том-то и дело, что никто. А мы с Рипсик не только получали от издевательств авторские экземпляры, мы и сами издевались над нашими романами, тоже при помощи фонда. Другими словами, метали бисер. И что делать с тиражом? Опять-таки, благодаря принципу поддержки (см. выше), удавалось продать библиотекам экземпляров… ну, если повезет, то даже тридцать – и таким образом погасить те десять процентов расходов, которые по правилам фонда должен был оплатить «издеватель» – а дальше? Кому в Эстонии нужны написанные на русском книги (если говорить о книгах Рипсик)? Правда, исход русских, на что так уповали эстонцы в начале девяностых, так и не состоялся, по крайней мере, исход скопом – а есть ли другой? – уехало, изошло, репатриировало каких-нибудь процентов двадцать от, как было принято называть в те теперь уже далекие годы, русскоязычного населения – однако, что примечательно, изошла именно та его часть, которая не только умела читать (ибо это сейчас умеют как будто все), но и более-менее активно этим умением пользовалась, то есть, инженеры, врачи и прочая интеллигенция, надеявшаяся, и, пожалуй, небезосновательно, пристроиться по специальности на просторах родной России, ибо в независимой Эстонии им ничего не светило. Они уехали, а остался кто? Скажешь, люмпен, обидится, люмпен – он обидчивый, поэтому скажем просто: осталась та часть населения, которая предпочитает книге телевизор. Это – старшее поколение, ну а про молодежь и без слов все понятно. Автор преувеличивает? Хорошо, допустим, преувеличивает, есть еще читающие люди даже в Эстонии, и даже среди русских – но неужели кто-нибудь может предположить, что они будут читать русские книги, над которыми поиздевались на территории Эстонии? Уж ежели читать, то только то, что привозят с исторической родины, зачем им местная белиберда? А как они узнают, что откуда, может спросить человек, незнакомый с дизайном эстонских книжных магазинов, а таких, допускаю, подавляющее большинство. Очень просто – в этих магазинах есть специальный стеллаж, над которым крупными буквами написано: книги на русском языке, выпущенные в Эстонии. Рипсик называла это кладбищем. Ибо те книги априори мертвы, их никто не купит, и когда они пролежат-простоят в магазине годик-другой, то вам, раз вы не только автор, но и издеватель, приходит весточка: ваши книги устали стоять (лежать), заберите их домой. И как можно не забрать, жалко же книги, пускай вернутся на свое законное место, под уютной кроватью.

Таким образом, могу ответственно заявить, что у Рипсик в Эстонии было три читателя: одна профессорша по русской литературе, в чью обязанность входило быть в курсе всего, что по-русски писалось, но тем не менее, ценившая талант Рипсик, один мой старый приятель, бывший диссидент советских времен, ныне сталинист и одновременно глубоко верующий, православный человек, однако, невзирая на такую явную шизофрению, достаточно умный, чтобы тоже оценить талант Рипсик, и один доктор философии, любящий худлит во всех его проявлениях, в том числе, рипсикиных.

Вот я и поставил себе задачу – увеличить вышеуказанное число ее читателей, а поскольку в Эстонии, как мы уяснили, это возможным не представлялось, то поехал, или вернее, полетел в Петербург. И поскольку книги – штука тяжелая, то даже взял в аэропорту такси, что бы Рипсик – а она была очень экономная – на это ни сказала.

Когда мы с Рипсик вдвоем приезжали в Петербург, то останавливались у профессора Учтивого, и наоборот, когда он с женой, или, вернее, жена с ним, ибо инициатором всего неслужебного, непрофессорского, так сказать, от времяпрепровождения на даче бывшей ученицы до визита в модный ресторан, безальтернативно являлась она, так вот, когда ей приходило в голову совершить очередное путешествие в Таллин, а случалось это нередко, потому что сей город она любила даже больше, чем Хельсинки, они, естественно, жили у нас. В первый раз это произошло еще до того, как моя мама покинула белый свет, а вместе с ним и свой дом, одновременно и наш, и мы, чтобы не укладывать гостей в одну постель с нами, предоставили ее профессору с супругой в безраздельное пользование, а сами пошли ночевать к моей двоюродной сестре, благо, чтобы добраться до нее, следовало всего лишь перейти двор, войти в другой подъезд и подняться на третий этаж. Такой широкий, или вернее, «высокий» жест, видимо, произвел на Учтивых неизгладимое впечатление, потому что они стали с нами поступать точно так же – когда мы приезжали в Петербург, они уступали нам свой раскладной диван, а сами скромно уединялись в миниатюрном кабинете профессора, проводя несколько ночей на тоже раскладном, но кресле; как они на нем умещались, мне трудно представить, но умещались. Словом, это была интеллигентнейшая семья, и, пожалуй, только их интеллигентностью можно объяснить то обстоятельство, что они вот уже тридцать лет ютились в жалкой двухкомнатной квартирке на далекой окраине Ленинграда (назвать эту часть города Петербургом язык не поворачивается) и только грустно улыбались, когда я им внушал, что профессорам положено занимать хоромы на Невском, как до переворота 1917 года. Правда, сказать, что Учтивые уж совсем ничего не предпринимали, чтобы улучшить свои жилищные условия, было бы неверно, однажды они совершили весьма героическую попытку вырваться поближе к коням Клодта, для чего следовало сначала удалиться от этих же коней и вообще от Петербурга на много тысяч километров, на что они и решились: Учтивый на целых два года отправился в Корею (не северную) учить корейцев и кореянок, и даже не русской литературе (вот в чем героизм-то!), докой в которой он являлся, а просто-напросто русскому языку (!), жена же на второй год составила ему компанию, ибо дольше он оставаться один категорически отказался. Только русский читатель может понять логику такого поведения, ибо только русскому читателю известно, что где-то в далеких варварских странах профессору за преподавательскую работу платят больше, чем за лекции в родном Петербургском университете, выпускником которого является, кстати, и нынешний кесарь (нет, чтобы отблагодарить свою Alma Mater). В любом случае, Учтивый перетерпел не только труд, не соответствующий его квалификации, но и сезон дождей, однако, толку от этого в итоге оказалось мало, поскольку при возвращении супруги так долго спорили на предмет того, в каком районе обосноваться, на Васильевском острове, поближе к университету (Невский, по-прежнему, оставался недосягаемым), как желал профессор, или тут же, на окраине, но в роскошной трехкомнатной квартире чуть ли не в шестьдесят квадратных метров (что почти на половину превышало их нынешний метраж), как предпочитала жена, что за это время то ли рубль, в котором они по неопытности хранили заработанные кровью деньги, успел рухнуть (ну не могу без этого слова, наверно, оно лучше других характеризует нашу эпоху), то ли доллар сдал позиции, если они все-таки были предусмотрительны (всякое бывает), и все осталось, как есть, с той лишь разницей, что на ту часть денег, которую барат[1] Сорос в ходе валютных спекуляций им оставил, Учтивые в своей каморке, пышно именуемой квартирой, произвели баснословно дорогой ремонт, а на остатки (остатки – сладки, как говорила Рипсик), продолжали ездить в Таллин, где во время их отсутствия произошли кое-какие изменения: моя мать умерла, и отныне мы могли предоставить в распоряжение Учтивых нашу гостиную, что вкупе с трехразовым питанием, предлагаемым Рипсик (на самом деле называть «питанием» ее завтраки, обеды и ужины – свинство, настолько вкусно она готовила) превратило наш город в глазах Учтивых в объект вожделенный. По крайней мере, до тех пор, пока мы не купили кожаный диван. Дело в том, что основная доля жизнедеятельности Рипсик проходила на диване, так это было еще до нашей женитьбы, в Ереване, и так оно продолжалось в Таллине – покончив с домашними хлопотами, она усаживалась на него, поджимала под себя ноги и занималась или написанием нового романа, или чтением какой-то книги про историю – предмета, который она любила больше всего. А диван в гостиной стоял старенький, мятый, неудобный – но раскладной. И вот мы на какой-то распродаже увидели диван, названный кожаным, хотя vera pelle[2] там было – кот наплакал – но сидение, все-таки соответствовало ярлыку, и, что главное – неимоверно дешевый, то есть, единственный из всех, который мы могли себе позволить. И купили. Правда, я сразу подумал, что мы поступаем подловато по отношению к Учтивым, потому что этот диван, увы, не раскладывался, но они-то приезжали к нам не чаще, чем два-три раза в год, а Рипсик сидела на диване изо дня в день, и поэтому не покупать его было еще подлее. (Вот так и втекает в мир подлость, и нет от нее спасения). Учтивые немного обиделись, но поскольку роптать было бессмысленно, смирились с новинкой, тем более, что были они люди не только интеллигентнейшие, но и, как вы, наверно уже поняли, малотребовательные (возможно, это синоним, а, возможно, и нет). И тут я не могу поступить иначе, как объявить, что наступила небольшая кульминация. Ибо раскладушка, на которой отныне пришлось спать Учтивому – жена расположилась на новом диване – тоже была ветхая, если не николаевских, то джугашвилиевских времен точно, и однажды ночью она не выдержала тяжести профессора, а был он человек хоть и невысокого роста, но плотный и весил немало, и лопнула. И что вы думаете, Учтивый нас разбудил? Попросил, чтобы мы что-то предприняли? Или обругал нас, сказав, как же так, на чем вы меня спать уложили? Ничего подобного, он полез к жене, которая и без того с трудом помещалась на диване, прижался к ней и шепнул:

1

товарищ (по венг.)

2

настоящая кожа (по итал.)